Книга: Сен-Жон Перс Поздние стихи Перевод Михаила Москаленко

Сен-Жон Перс Поздние стихи Перевод Михаила Москаленко

© Saint-John Perse. Poésie derniere (1972, 1982)

© М. Москаленко (перевод с французского), 2000

Источник: Сен-Жон Перс. Поэтические произведения. К.: Юниверс, 2000. 480 с. - С.: 392-409

Сканирование и корректура: Aerius (), 2004

Жена я для вас, в более высоком смысле, посреди тьмы в мужском сердце.

Уже светлеет летняя ночь возле наших запертых ставен; синеет в поле черный виноград; и придорожный каперс появив свою розовую плоть; и запах дня просыпается в кустах, между ваших смоляных деревьев.

Жена я для вас, моя любовь, посреди тишины в мужском сердце.

Пробужденная земля - то только трепетание насекомых под листьями: жала и иголки повсюду под листов"ям...

Я же наслухаю, о моя любовь: все на свете быстро направляется к своему концу. Уже из кипарисов долетает голос маленькой совы Паллады; Церера нежными руками разламывает для нас плоды гранату и раскалывает орехи с Керси; соня-вовчок себе гнездо строит в ветвях самого большого из деревьев; и саранча-паломница прогрызает почву вплоть до надгробия Авраама.

Жена я для вас, в более высоком сне, посреди просторов в мужском сердце:

Открыта перед вечностью дом, палатка высокий над вашим порогом, и добрая встреча всем свидетельствам о чудесах.

Небесные запряги спускаются с узгір"їв; охотники на горных козлов сломали наши ограждения; и на песке аллей я слышу вопль золотых осей: это еще бог, он у наших ворот... Моя любовь, что пришла из крупнейших снов, сколько одспівано отправь на нашем пороге! И сколько перебежало босых ног по брукові, по нашей черепицы...

Великие Короли, что лежите на деревянном дне своих гробниц, под бронзовыми плитами,- примите жертвоприношению вашим бунтівничим манам.

Теперь - отток жизнь в каждом рву, мужи стоят на плитах, и жизнь снова собирает под крыло все сущее!

Народы поредевшие ваши уже восстают из небытия; убитые королевы ваши - отныне горлицы грозы; и швабские рейтари - не последние; и люди силы и неистовства себе цепляют остроги - ради завоеваний науки. Теперь с памфлетами истории в паре - пчела пустынь, и на безлюддях Востока неспешно поселяются легенды... И Смерть (на маске - слой белил свинцовых) умывает руки в наших ручьях.

Жена я для вас, моя любовь, на каждом празднике памяти. Поэтому слушай, чутко наслухай, моя любовь, гул,-

Когда приходит время: отток жизнь. Все сущее к жизни бежит, как посланцы империй.

Вдовьи дочери по городам чуть подкрашивают себе веки; кавказские звери-альбиносы оцениваются в динарах; в лакувальників, старых китайцев, которые сидят по черных деревянных джонках, красные от работы руки; большие корабли голландские пропахчені гвоздичным духом. Везите, везите, погонщики верблюдов, ценную шерсть в доме сукновалов! И это так же время крупных землетрясений на Западе, когда церкви в Лиссабоне, что зияют папертями на площадях, а их алтари вспыхивают на дне из пурпурного коралла,- уже сжигают свои воски с Востока перед лицом всего мира... В Крупных Западных Индий отправляются искатели приключений.

Моя любовь, что пришла из крупнейших снов: к вечности открытое мое сердце, и до империи душа открыта ваша,-

Пусть же все, что вне сна, пусть же все, что есть на свете, к нам благосклонное будет в пути!

И Смерть (на маске - слой белил свинцовых) приходит на праздники к Неґрів,- или Смерть в одінні колдуна-ґріота отречется от своего диалекта?.. О! Все, что в памяти, о! все, что мы знали, все, чем были мы, все, что вне сном копит время человеческой ночи,- пусть на рассвете все поглощают грабежи, и праздники, и пламя костров, из которого будет вечоровий пепел! Но про молоко, что от кобылы утром себе надаивает татарский всадник,- я на губах у вас, моя любовь, неизменно храню воспоминание.

ПЕНИЕ НА РАВНОДЕНСТВИЕ

Гремели того вечера громы, и на земле, могилами поритій, я послушал, как звучит

Этот ответ человеку: коротковата, потому что это было именно только грохотание.

О Возлюбленная, небесная ливень был вместе с нами; ночь Господня - то свирепство нашей непогоды,

Сама любовь, по всем углам, вздымалась к своим истокам.

Я знаю,- видел, как жизнь жаждет подняться до своих источников, и молния копит собственные орудия труда по забытым каменоломни,

Желтый пыльца с сосен собирается по углам террас,

Семена Боже улетает, чтобы среди моря достичь слоев сиреневого планктона.

Господь, розпорошившись, сейчас в разнообразии достигает нас.

*

Господин, о Господин материков, Ты видишь: падают снега, и в небесах не грохочут удары, и земля не слышит тяжестей,-

Земля Саула, земля Сета, земля Ши Гуанді и Хеопса.

И где-то в мире, там, где небо німувало, века же не застереглося,

Появляется на свет дитя, и никто не знает племени его и ранга,

И творческий дух безошибочно ударяет в полушарии чистого лба.

О Мать-Земля, будь спокойна за этот плод: ведь века скороплинне, века - человеческий тлуме; и собственным ходом идет жизнь.

Слышу пение в нашем естестве,- не знал он своего источника, не будет и вийстя он в смерть:

Время равноденствия между человеком и Землей.

НОКТЮРН

Они уже остыли, плоды такой полохкої судьбы. Они встали с нашего сомнамбула, они питались кровью наших жил и часто шли до наших пурпурных ночей,- тяжелые плоды длительной тревоги, тяжелые плоды длительного вожделения,- и тайно нам помогали, и часто, прислонившись к признаний, они до собственного конца нас порывали более безднами ночей крупных наших... Вся милость - в палахкотінні дня! Они уже остыли и пурпуром укрыты, плоды такой владарної судьбы. И нашим прихотям здесь нет места.

Солнце бытия, большая зрадо! Где был обман, и где кривда? Где ложная путь и где вина, и как распознать притворство? Или найти суждено нам едва проявленное тему? Или пережить способны мы новейший боль и лихорадку?.. Мы не сторонники твои, трояндо, величием налита: все время гіркіша наша кровь, мрачнее заботы наши, наши дороги крайне смутные, и незглибима наша ночь: богово наши рвутся из нее. Кустами черной ежевики и шиповника по воле нашей зарастают побережья, у которых тонули корабли.

Они уже остыли, плоды, которые выросли вне. «Солнце бытия, укрой меня»,- так говорит перебежчик. И те, что вздрять его хода, будут спрашивать: «Кто был этот человек? Его дом? Имел ли он сам в палахтінні дня явить пурпурные краски своих ночей?..» Солнце бытия, о Князь и Учитель! Развеян творения наши, знеславлено задачи наши, колосья наше жатвы еще не знало: у подножия вечера ждет сама вязальщица снопов. Они уже кровью нашей взялись, плоды такой полохкої судьбы.

Жизнь уходит шагом вязальщицы снопов - жизнь без выкупа, ненависти и наказания.

ЗАСУХА

Когда засуха по земле прострет свою ослиную шкуру и сцементирует белую глину на подступах к источнику, розовая соль солончаков віститиме красный сгиб империй; серая самка слепня, призрак с фосфоричними глазами, набросится, как нимфоманка, на голый люд посреди пляжей... Багровую трясины языка, достаточно твоей марнославної спеси!

Когда засуха по земле будет утверждать опоры, мы звідаємо лучшее время, час человеческой смелости: времена радения и дерзости - для высшей нашествия духа. Земля избавилась от жира, завещает нам свою бережливость. Нам - взять факелы! Человеку - прибежище и свободный ход!

Засухо, о великая ласко! И честь, и роскоши элиты! Поведай нам теперь определение своих избранников, а засухо!.. Господа систре, будь к нам причастен! Отныне плоть нам ближе до костей, плоть саранчи или летучих рыб! Пусть нам море выбрасывает костяные челноки крупных каракатиц, серые ленты сухих водорослин: затмение и закат в каждой плоти, а время найґрандіозніших лжеучений!

Когда засуха по земле натянет свой лук, мы станем его короткой и тугой тетивой, его удаленным дрожью. Засуха - зов наш, и наша аббревиатура!.. «И я,- сказал Призван,- уже при оружии: горят во всех пещерах факелы, пусть же и мне самому всю плоскость возможного озарит свет! Для меня же основательный консонанс - дальний вопль моих народин...»

И истощена до основ земля вопила большим криком, словно опорочена вдова. И это был долгий крик изнеможения А лихорадки. И это была для нас пора творения и роста... На этой странной земле с пустынями границ, где молния одмінюється в черное, дух Господень берег ясную свою смагу, и отравленная земля содрогалась в лихорадке, словно массив тропического коралла... не было на свете других красок,

Как жовтина этого аурипіґменту?

Вы, финикийские можжевельники, еще кучерявіші, чем головы Морісок или Нубійок, и вы, большие непреклонны Иф, а стражи крепостей и островов, каменные ради Заключенных в железных масках, или вы единственные в эти времена здесь споживатимете черную соль земли? Растения с когтями и колючие кусты уже отвоевывают пустошні ланды; крушина и чист - паломники чащ и дебрищ... О! Пусть оставят нам одну-единственную

Зубами сжатую последнюю соломинку!

*

О Майя, ласковая и мудрая, а Мать всех сновидь и мечтаний, розраднице и пораднице благосклонна среди всех земных ожиданий: не бойся анафемы и проклятия на земле. Вернутся времена, и следовательно возобновятся сезонные ритмы; и ночи будут вновь несіи живительную воду к вымени земли. Часа перед нами идут, как в пантофлях на веревочной подошве; жизнь, упорное и строптивый, восстанет вновь из подземных пристановищ, с толпами и роями своих верных: зеленых мух, и золотистых мясных мушек, и сіноїдів, и редювіїв-клопов и тлей, и морских блох под фукусами пляжей, которые отдают запахом аптек. Зеленая шпанская муха и синяя голубянка вернут нам и цвет, и произношение; земля, в красном татуировке, проращивать будет снова кусты крупных нечестивых руж, словно разрисованные полотна женщин в Гамбии и Сенегале. Пурпурные ящерині лишае одмінять под землей краску на черный цвет опиума и сепій... К нам вернутся также и хорошие ужи, которые в Сансеверині, кажется, вылезают из носилок, заслышав колыхания бедер. И осоїди африканские, и пчелоед-кібці пристально підстерігатимуть пчелу над норами крутых берегов. И удод-вестник среди материков искать мышца княже, чтобы сесть...

Так вибухай, в невідтрутна сило! Любовь струится отовсюду, она под костью и под углом. Земля сама сбрасывает с себя твердую кору. Пусть наступает время спаривания, пусть вскрикивает в лесу олень! И мужчина, сама бездонность, без обави склоняется над ночью своего сердца. В земных глубинах наслухай, а верное сердце, биение безжалостного крылья... Пробуждается звук, и вызволяет из улья гудучий рой; и время, засажен в клетку, дает нам слышать вдалеке удары дятла... Или дикие гуси не кормятся зерном по мертвых берегах крупных рисовых плантаций? Разве в какой-то из вечеров амбары, полные хлебом, не будут падать под давлением взбунтовавшихся народных волн?.. О, земля всех чудес и всех коронувань, о земле, по-прежнему щедра к человеку, вплоть до своих подводных источников, что Цезари их уважали,- скажи нам, сколько см ради нас встанет с незглибимості ночей! Так в час визрівань грозы - мы на самом деле знали об этом? - маленькие спруты из глубины морей вместе с ночью всплывают вплоть до припухлого лица вод...

Еще ночи будут возвращать на землю и свежесть мира, и танец: на земле, затвердлій там, где на поверхность выходит ископаемая слоновая кость,- еще будут звучать сардани и чакони, и их упрямый бас приманит наши уши к гомону покоев под землей. Сквозь стук деревянных подошв и кастаньет, аж по стольких веках, нам слышать ґадітанську танцовщицу, которой в Испании везло прогонять скуку Проконсулов из Рима. Еще перебіжні и обильные дожди, которые пришли с Востока, продзвенять в твердь цыганских тамбуринів; чудовні ливни в конце лета, которые спустились в вечернем наряде из морских окресностей, будут нести по земле большие шлейфы усеянных блестками юбок...

А движение в сторону Бытия и возрождения Бытия! Течение кочевых песков!.. И свищет время вровень с землей... И ураган, который на радость нам одмінює поверхность дюн, пожалуй, укажет нам в свете дня то место, где ночью было отлитое лицо бога, и где лежал он...

*

Это будет действительно так. Вернутся времена, и будет снят запрет с лица земли. Но до сих пор еще продолжаются времена анафемы и хулы: повязка на земле, печати на источниках... Ты, бред, урви поучения; ты, памяти - очередь своих рождений.

Пусть гризькі и жадливі будут эти новые часы наши! Они же - и те, что потерялись на поле памяти, ибо ни одна не стала там собирательницей колосья. Жизнь коротка, и коротковата путь, и смерть с нас взыскивает выкуп! Жертвоприношению временные - уже не те же. Господа часе, любой соизмеримый с нами!

Деяния наши нас опережают, и бесстыдство нас ведет все дальше: боги и наглецы под одним скреблом, навек соединены в одну семью. Пути у нас неизменно общие, вкусы у нас всегда одни и те же,- о! весь огонь души без аромат: ведет человека он,- трогает к живому, ко всему, что является наиболее ясно и самое короткое в ней самой!

Нашествия духа, абордаже сердца - о время больших притязаний и стремлений! Ни одна молитва на земле не приравняет нашей жажде; ни один приток в нас самих не впинить источники желание. Засуха вдохновляет нас, и готова отточить жажда! Деяния наши крайне неполные, творения наши крайне частичные! Господа часе, будь к нам причастен!

Исчерпывается Бог против человека, она же исчерпывается против Бога. Слова отрекаются дани языке: слова без службы и единения, готовы выгрызть широкие листья языка, словно зеленый лист шелковиц,- с вожделением гусениц и насекомых... Засухо, о великая ласко! Поведай нам теперь определение своих избранников, а засухо!

Вы, что говорите по-осетински где-то на кавказских верхогір"ях, во время великой засухи и измождения бескеть и скелищ, вы знаете, что очень близко к грунту, ветерка и травини ощутимый людям дыхание божества. Засухо, о великая ласко! Пусть Полдень, слепой, нам сияет: ослепление вещей и знаков на земле.

*

Когда засуха по земле ослабит давление своих объятий, мы оставим с ее злодейств якнайкоштовніші подарки: и спраготу, и сухорлявість, и знаки милости бытия. «И я,- сказал Призван,- горел огнем этой лихорадки. Небесная кривда нам давала шанс». Засухо, о великая страсть! Утехи и праздники элиты!

Теперь мы на путях Исхода. Земля в дали уже курит свои мощные аромат. И потрескивает плоть до костей. Позади нас угасают земли посреди пломеніння дня. Земля, сбрасывая одіння, явила жовтину ключиц, и різьблено на них непонятные знаки. Где колосилась рожь и сорґо, димує белая глина, подобная выжженных осадочных толщ.

Псы вместе с нами сходят вниз по всех обманчивых следам. И Полдень-Гончая ищет своих мертвецов в глубине рвов, и полно в них мандрованих насекомых. Но дороги наши нездешние, часа наши безрозумні,- и мы, которых погрызло сияние, кого опьянила непогода, какого вечера идем в Господню землю, словно изголодавшийся люд, который пожрал семена...

*

Преступление! Совершено преступление! Дерзкая наш путь, и поиск - бесстыдник! И перед нами возникают сами собой грядущие наши произведения, короче, стократ ненатліші и терпкіші.

Едкого и острого мы знаем законы. Более, чем все африканские блюда или латинские пряности и приправы, богатые кислоты наши блюда, и потайные источники наши.

Господа часе, будь к нам благосклонен! Какого вечера,- так может случиться,- с чесночным ожогом палящим родится высокая искра духа. Куда она летела вчера, куда она устремится завтра?

Там будем и мы, и то быстрее: чтобы очерчивать на земле найблискавичнішу из приманок. Великий замысел и большой риск, и об этом нам предстоит заботиться. Вот человеческий чин, когда приходит вечер.

Усилиями семи злютованих костей своего лица и лица своего пусть утвердится в Боге человек и исчерпывает себя вплоть до костей. Ах! До самого взрыва костей!.. Господня мечтает, будь к нам причастна...

*

«Господня обезьян, хватит хитрить!»

Перс Сен-Жон

Створы (Из поэмы)

Сен-Жон Перс

(Из поэмы)

Возглашение (1 - 5)

(Из поэмы)

Возглашение

И вы, о Моря, прочитавшие самые дерзкие сны, неужто однажды в какойнибудь вечер вы нас оставите на рострах Города, у казенного камня, возле бронзовой вязи узорчатых лоз?

Он шире, чем ты, о толпа, этот круг внимающих нам на крутом берегу беззакатного века - Море, огромное Море, зеленое, словно заря на восходе людей,

Море в праздничном благодушии. Море, что на ступенях своих возвышается одой, изваянной в камне. Море, канун предстоящего праздника и сам этот праздник на всех рубежах, рокот и праздник вровень с людьми - Море, само как бессонное бденье кануна, как народу явленный знак...

Погребальные запахи розы ограду гробницы не будут уже осаждать; час живой свою странную душу уже больше не скроет меж пальмовых листьев... И была ли когда-либо горечь у нас, у живых, на губах?

Я видел, как дальним на рейде огням улыбалась громада стихии, вкушающей отдых, - Море праздничной радости наших видений, точно Пасха в зелени трав, точно праздник, который мы празднуем,

Море все целиком от границ до границ в ликовании праздничном под соколиными стаями белых своих облаков - как родовое поместье, освобожденное от налогов, или угодья владыки духовного, или в некошеном буйстве лугов обширнейший край, проигранный в кости...

Ороси же, о бриз, рожденье мое! И моя благосклонность направится к амфитеатру огромных зрачков!.. Дротики Юга дрожат в нетерпении перед воротами наслаждения. Барабаны небытия отступают перед флейтами света. И со всех сторон Океан, увядшие розы топча,

Над белизною террас меловых возносит свой царственный профиль Тетрарха!

"...Я заставлю вас плакать ведь преисполнены мы благодарности.

От благодарности плакать, а не от страдания,- говорит Певец

прекраснейшей песни, И от смятения чистого в сердце, чей источник мне неизвестен, Как от мгновения чистого в море перед рождением бриза..."

Так вещал человек моря в своих речах человека моря. Так славил он море, славя любовь нашу к морю, и наше желание

моря, И со всех сторон горизонта струение к морю источников

наслаждения...

"Я вам поведаю древнюю повесть, древнюю повесть услышите вы, Я вам поведаю древнюю повесть слогом простым, подобающим ей, Слогом простым, изящным и строгим, и повесть моя порадует вас.

Пусть эта повесть, которую люди в неведенье смерти желают

услышать, Повесть, идущая во всей своей свежести к сердцу беспамятных, Пусть милостью новой нам она явится, ласковым бризом с вечернего

моря в мягком мерцанье прибрежных огней.

И среди вас, кто сидит под раскидистым древом печали и меня

слушает, Мало окажется тех, кто не встанет и не шагнет вслед за нами

с улыбкою В папоротники ушедшего детства и в дальний гул колесницы смерти".

Поэзия, чтобы сопровождать движение речитатива в честь Моря.

Поэзия, чтобы сопутствовать песне в ее торжественном шествии по окружности Моря.

Как начало движения вкруг алтаря и как тяготение хора к струящимся токам строфы.

И это великая песня морская, как никогда ее раньше не пели, и Море живущее в нас, само будет петь эту песню

Море, которое носим в себе, будет петь, насколько нам хватит дыханья и впплоть до финальных аккордов дыханья,

Море, живущее в нас, будет петь, разнося по вселенной шум шелковистый своих просторов и дар своей свежести.

Поэзия, чтобы смирять волнение бдений кругосветного плаванья в море. Поэзия, чтобы мы прожили дни этих бдений в наслаждении морем.

И это сны, порожденные морем, как никому они прежде не снились, и Море, живущее в нас, само будет плыть в сновидениях этих

Море, которое соткано в нас, будет плыть до колючих зарослей бездны. Море будет в нас ткать свои часы великого света, свои пути великие мрака

Море, разгул бесшабашности, радость рождения, ропот раскаянья, Море! Море! в своем приливе морском,

В клокотании пузырей, во врожденной мудрости своего молока, о! в священном клекоте гласных своих - святые девы! святые девы!

Море - кипенье и пена, как Сивилла в цветах на железном сиденье своем...

О Море, так восхваленное нами, да пребудете вы, обиды не ведая,

всегда восхвалениями препоясаны. Так приглашенное нами, гостем почетным да будете вы, о чьих

заслугах подобает молчать. И не о море пойдет у нас речь, но о господстве его в человеческом

сердце Так в обращении к Князю уместно проложить слоновою костью

или нефритом Лик сюзерена и слово придворной хвалы.

Чествуя вас и перед вами в низком поклоне склоняясь без низости, Я сполна вам отдам благоговенье пред вами свое и тела качание, И дым удовольствия затуманит слегка рассудок поклонника вашего, И радость его оттого, что нашел он удачное слово, его одарит

благодатью улыбки,

И мы почтим вас, о Море, таким приветствием славным, что оно

еще долго в памяти вашей пребудет, словно каникулы сердца.

А ведь втайне давно я мечтал об этой поэме, понемногу в свои повседневные речи добавляя мозаику пеструю, ослепительный блеск открытого моря, - так на опушке лесной среди черного лака листвы промелькнет драгоценная жила лазури, так в ячеях трепещущей сети чешуею живой сверкнет огромная рыба, пойманная за жабры!

И кто меня смог бы врасплох захватить, меня и мои потаенные речи под надежной охраной учтивой улыбки? Но в кругу людей моей крови с языка у меня срывались порою счастливые эти находки - может быть, на углу Публичного Сада, или у золоченых ажурных решеток Государственной Канцелярии, или, быть может, кто-то приметил, как среди самых будничных фраз я повернулся внезапно и вдаль поглядел, туда, где какая-то птица выводила рулады над Управлением Порта.

Ибо втайне давно я мечтал об этой поэме и улыбался счастливо, потому что ей верность хранил,- ею захваченный, одурманенный, оглушенный, точно коралловым млеком, и послушный ее приливу - как в полночных блужданиях сна, как в медлительном нарастании высоких вод сновидения, когда пульсация дальних просторов с осторожностью трогает канаты и тросы.

И вообще как приходит нам в голову затевать такую поэму - вот о чем стоило бы поразмыслить. Но сочиненье поэмы доставляет мне радость, разве этого мало? И все же, о боги! мне бы следовало остеречься, пока дело еще не зашло далеко... Ты взгляни-ка, дитя, как на улице, у поворота, прелестные Дочки Галлея, эти небесные гостьи в одеянье Весталок, которых ночь заманила своим стеклянным манком, умеют вмиг спохватиться и взять себя в руки на закруглении эллипса.

Морганатическая Супруга вдали и скрытый от мира союз!.. О Море, песня венчальная ваша вот какой песней станет для вас: "Моя последняя песня! моя последняя песня!.. и человек моря для меня эту песню споет..." И я спрошу: кто, как не песня, будет свидетелем в пользу Моря - Моря без портиков и без стел, без Алисканов и без Пропилеи, Моря без каменных гордых сановников на круглых террасах и без крылатых зверей над дорогами?

Я возложил на себя написанье поэмы, и я высоко буду чтить свое обязательство. Как тот, кто, узнав о начале великого дела, предпринимаемого по обету, берется текст написать и толкование текста, и об этом его Ассамблея Дарителей просит, ибо сей труд - призванье его. И не знает никто, где и когда принимается он за работу; люди вам скажут, что это было в квартале, где живодеры живут, а быть может, в квартале литейщиков - в час народного бунта - между колоколами, призывающими к тушенью огней, и барабанами гарнизонной побудки...

И наутро нарядное новое Море ему улыбнется над крутизною карнизов. И в страницу его, точно в зеркало, посмотрится Незнакомка... Ибо втайне давно он мечтал об этой поэме, в ней видя свое призвание... И однажды вечером великая нежность затопит его, и решится он на признание, и ощутит в себе нетерпение. И улыбнется светло, и сделает предложение... "Моя последняя песня!.. моя последняя песня!.. и человек моря для меня эту песню споет!.."

Бесконечность обличий, расточительность ритмов. Но ритуала пора настает - пора сопряжения Хора с благородным струеньем строфы.

Благодарно вплетается Хор в движенье державное Оды. И опять песнопенье в честь Моря.

Снова Певец обращает лицо к протяженности Вод. Неоглядное Море лежит перед ним в искрящихся складках,

Туникою бога лежит, когда расправляют любовно ее в святилище девичьи руки,

Сетью общины рыбацкой лежит, когда расстилают ее по прибрежным отлогим холмам, поросшим нещедрой травою, дочери рыбаков.

И, петля за петлей, бегут, повторяясь на зыбком холсте, золотые узоры просодии - это Море само, это Море поет на странице языческим речитативом:

"...Море Маммоны, Море Ваала, Море безветрия и Море шквала, Море всех в мире широт и прозваний. Море, тревожность предначертаний, Море, загадочное прорицанье, Море, таинственное молчанье, и многоречивость, и красноречивость, и древних сказаний неистощимость!

Сен-Жон Перс — фигура во французской литературе XX в. поистине исполинская. Вселенная, созданная тысячестраничным ансамблем его поэм, не имеет себе равных. Его одинокое величие, его поэтический мир пленили воображение не одного художника, независимо от склада их собственного дара, от Рильке до Клоделя, Одена или Элиота, который писал о нем: «Он не укладывается ни в одну из категорий, он не имеет в литературе ни предшественников, ни собратьев».

Биография Сен-Жон Перса почти не прочитывается сквозь призму его поэм, что не часто встречается в 20 столетии. Сам он настаивал на том, что «личность поэта ни в малой мере не принадлежит читателю, который имеет право лишь на завершенное произведение, оторвавшееся как плод от дерева». И жизнь Алексиса Сен-Леже Леже, с юности профессионального дипломата, достигшего высших постов в МИДе Франции, чью карьеру навсегда оборвали война и изгнание, жизнь Алексиса Леже — путешественника, ученого, полиглота, этнографа, знатока обычаев, верований и нравов полумира — эта жизнь только частично совпала с жизнью Сен-Жон Перса — поэта, получившего в 1960 г. Нобелевскую премию и всемирную славу.

«Я всю жизнь строго следовал принципу раздвоения личности», — писал Алексис Сен-Леже Леже. Он родился в 1887 г. в семье потомков французских колонистов, поселившихся в XVII в. на Малых Антильских островах, где его отец еще владел крошечным островом Сен-Леже-ле-Фей, и там и на Гваделупе прошло его «детство Принца», каким оно виделось ему впоследствии. Разностороннее образование он получил во Франции и еще в годы учебы опубликовал свои первые стихотворные произведения «Картинки для Крузо», «Хвалы», подписанные еще настоящим именем.

В 1916 г. начинается его стремительная и блестящая дипломатическая карьера, давшая и повод и возможности для дальних путешествий — страсть, которая останется у него до конца дней. Так, только за годы работы секретарем посольства в Пекине Алексис Леже (Сен-Жон Перс) изъездил Китай, Корею, Японию, Индонезию, Полинезию, пересек пустыню Гоби. В таоистском храме вблизи Пекина была завершена поэма «Анабасис», вышедшая в свет в 1924 г. под таинственным псевдонимом Сен-Жон Перс, когда ее автор уже занимал крупный пост в Министерстве иностранных дел в Париже. Несмотря на восторженный прием, оказанный книге, более он не печатает ни строки даже под своим поэтическим именем, считая это несовместимым с дипломатическим статусом. Все семь написанных им за годы службы поэм погибли, ибо, будучи с 1933 г. главным секретарем МИДа Франции, он в мае 1940 г. был отправлен в отставку за отказ поддерживать соглашение с Гитлером и был вынужден уехать в США, где вскоре занял пост консультанта Библиотеки Конгресса. Петен особым указом лишил Алексиса Леже французского гражданства, гестапо разгромило его квартиру, все его рукописи были уничтожены, восстановить их он никогда не пытался. На этом окончилась жизнь Леже-дипломата. Во Францию почти через 20 лет вернулся проводить несколько месяцев в году на берегу Средиземного моря всемирно известный поэт Сен-Жон Перс.

После 1940 г. создано все, что вместе в «Анабасисом» слагается в поэтическую эпопею Сен-Жон Перса: цикл из четырех поэм «Изгнание» («Изгнание» (1941), «Ливни» (1943), «Снега» (1944), «Поэма чужестранке» (1942), затем «Ветры» (1946), «Створы» (1957), «Хроника» (1959 — 1960), «Птицы» (1962), «Песнь равноденствия» (1972). Судя по всему, в последние годы жизни Сен-Жон Перс считал свой труд завершенным, судьба дала ему возможность воплотить его исполинский замысел. Умер он в возрасте 88 лет в 1975 г.

Его жизнь не знала малых дел, так же как его поэзия не знала малых форм. Все написанное Сен-Жон Персом, — от первой до последней строки, слагается в единую вереницу поэм, одну неделимую Книгу, чья поющая архитектура является взору лишь по завершении «странствия земного» ее творца.

Цепь поэм Сен-Жон Перса не поддается жанровому определению. Это пророчество, откровение и свидетельство, некий космический цикл о движении истории и стихий, написанный преображенным версетом, то есть подобием библейского стиха, «стихом летописаний и пророчеств». Одна из возможных расшифровок самого имени Сен-Жон Перс, чья первая часть англизированная форма имени Святого Иоанна Богослова, считающегося автором Откровения Иоанна, или Апокалипсиса, а вторая — восходит к римскому поэту и сатирику 1 в. н.э. Авлу Персию Флаку, таит оба лика поэта: летописца, свидетеля, хранителя памяти, в том числе и летописца никогда не бывшего, и вестника. Вестника смысла бытия, ибо главное дело поэта есть смысловзыскующее странствие, неизбежно и неизбывно одинокое, но предпринимаемое снова и снова во имя всего живого и жившего.

Строфы этого небывалого сказания полифоничны, принципиально многозначны, его образы не подлежат единственному толкованию, это особый мир или миф, перетворяющий факты из истории всех народов, предания всего мира. Один из современников назвал Сен-Жон Перса «ремесленником истории», он видел свое «святое ремесло» в создании поэтической космогонии, устанавливающей связи, преодолевающей видимый хаос реального исторического бытия. Главный смысл этого метафизического странствия — постижение путем описания. Стройность и симфонизм этих бесконечно длинных строф есть строй и гармония, внесенные поэтом в хаос. Полю Валери принадлежит определение поэзии, как нельзя лучше подходящее к творчеству Сен-Жон Перса: «Поэзия — это симфония, которая объединяет мир, что нас окружает, с миром, который нас посещает».

Хаос мира обретает строй и лад здесь и сейчас в процессе творения, и грамматическое время стиха Сен-Жон Перса — столь редкое в поэзии настоящее время, но это другое время, время вне времени, время творения. Творения мира или творения стиха, что для Сен-Жон Перса одно и то же; его поэзия всегда, вопреки всему и вся, — гимн Творцу, а кто творец — Создатель или животворящие или разрушительные стихии, или силы истории, или круговорот времен, или цивилизации, являющиеся или исчезающие с поверхности земли, или гончар с далекого острова, или поэт — не важно. Все уравнено великой силой творящего духа. Ошеломляющая звукопись версетов Сен-Жон Перса, многоголосое эхо аллитераций, созвучий, зеркально взаимоотражающихся строк, все эти переливы и переклички, гул и раскачка его строф воистину смыслоносны, ибо в этом тигле музыки все обретает связь со всем. «Когда философы оставляют пустовать метафизический порог, поэт заступает на место метафизика, и тогда уже поэзия, а не философия становится истинной «дочерью изумления», — говорил Сен-Жон Перс в Нобелевской речи. — Поэт — это тот, кто разрывает на нас путы привычки».

«Разорвать путы привычки», по-видимому, призван и сам язык Сен-Жон Перса, превосходящий своим богатством все известное французской словесности. В его лексике соседствуют редкие, понятные только специалистам, научные термины из самых разных дисциплин, названия диковинных рыб и растений, архаизмы, варваризмы, латинизмы и многое другое. Стремление к точности приводит к сверхплотности поэтической ткани. Слова перетекают друг в друга, родственность созвучий вскрывает корневое вселенское родство далеких и несопоставимых явлений. В этом мире нет границы между живым и неживым, между абстрактными понятиями, страстями, силами природы, все пронизано единым током жизни. Сен-Жон Перс сказал однажды, что его стих «... представляет собой сумму сжатий, опущений, эллипсисов» и что «темнота, которую ставят в вину его поэзии», присуща не ее существу, светоносному по природе, а той ночи, которую она изучает и обязуется изучить: ночи души и тайны, окутывающей человека».

Это сгущение речи до невозможной плотности, игра вторыми и третьими смыслами слов меняет видение мира, претворяет мир поэм Сен-Жон Перса в мир первозданный, в мир, словно увиденный впервые. Это планета, предстающая пред взором пришельца, вечного странника и чужестранца, носителя другой мудрости, то ли более древней, то ли той, чье время еще не настало, но всегда лежащей за гранью нашей цивилизации. Недаром этот мир лишен имен собственных, «все еще предстоит назвать», то есть познать, то есть сотворить заново. Это и есть дело поэта, посланника стихии речи.

Речь Сен-Жон Перса принципиально многозначна прежде всего потому, что сама она предстает в его космогонии еще одной стихией непроглядной и творящей, долженствующей сказаться как бы поверх слов, помимо слов, ибо ее сила не сводима ни к какой поэтике и не вместима ни в одно людское наречие в отдельности. Эта стихия речи равновелика силам мироздания и истории и сила ее так же неукротима и безжалостна, как силы природы. Поэт ее вечный избранник и вестник, всегда посланник, чье слово воистину дело.

«Мы не в изгнании, мы в послании», — мог бы повторить Сен-Жон Перс вслед за русским поэтом. Тема изгнания потому и становится одним из лейтмотивов его творчества, что для него она не столько боль пережитого в годы войны, сколько неизбежный удел поэта, провозвестника нового Смысла, принимающего на себя бремя изгнанничества и неизбывного одиночества ему сопутствующего. Музыка стиха, — как сказал один из первых переводчиков Сен-Жон Перса, — есть, по удивительному слову Ницше, «дочь одиночества», музыка Сен-Жон Перса именно такова, в симфоническом гуле строф, в слиянности с сущим черпает личность силу для самостояния в мире, ибо, даже когда преобладает в строфах Сен-Жон Перса местоимение «мы», неизбывно для него одиночество всего человечества в безднах мироздания.

Каждая песнь гигантского сказания этого автора, каждая из его поэм, это некое метафизическое странствие, согласное с круговоротом времен и круговертью стихий. Стихия стиха сливается с очищающим пришествием ливней, снегов и ветров, с вечностью мирового океана, с прибоем истории, возносящим и уносящим все новые цивилизации.

«Искусство Сен-Жон Перса есть словесное искусство в высшем возможном воплощении», — писал Пьер Жан Жув, и к этому нечего прибавить, но, быть может, правильнее всего повторить в применении к Сен-Жон Персу фразу Вячеслава Иванова: «Поэзия в его лице вернула себе как исконное достояние значительную часть владений, отнятую письменностью».

СЕН-ЖОН ПЕРС (Saint-John Perse; автонім: Леже, Мари-Рене Алексис Сен-Леже - 31.05.1887, о. Сен-Леже ле Фей, Гваделупа - 20.09.1975, Виньйо, п-ов Ж"єн, деп. Вар, Франция) - французский поэт, лауреат Нобелевской премии 1960 г.

Творческая работа поэта продолжалась 70 лет: первую из своих поэм, «Рисунки для Крузо», он написал в 1904 г., последняя, «Засуха», датированная 1974 г.

Поэзия Сен-Жон Перса относится к величайших и самых заметных явлений французской литературы XX в. На его ранние произведения ссылался Ґ. Аполлинер в одном из вариантов своей лекции «Современный дух и поэты» (1917); также М. Пруст вспоминал о ранних его поэмы в романе «Содом и Гоморра» (эпопея «В поисках утраченного времени»). Произведения Сен-Жон Перса переводились практически всеми европейскими языками; тлумачено их также в Японии, Китае, Индии, Турции, Израиле, в арабских странах. Среди его переводчиков P.M. Рильке, Т.С. Элиот, В.Х. Оден, Г. Фицджеральд, X. Саламеа, Д. Унгаретті, А. Лундквист, Е. Линдгрен, А. Тарнавский, Г. Терещенко, Г. Кочур, В. Бургардт, М. Москаленко. О поэзии Перса писали и восторженно ее комментировали Г. фон Гофмансталь, П. Клодель, А. Бретон, А. Жид, А. Мальро, Ф. Мориак, Л. Арагон, Г. Миллер, А. Пас, М.А. Астуріас, Е. Монтале, X. Ґільєн, Г. Слой. В круг его друзей входили, в частности, Ф. Жамм, Же. Ривьер, Л.-П. Фарґ, Г. Ґаллімар, П. Валери. В приятельских отношениях он был с Д. Конрадом, Г.К. Честертоном, Г. Тагором. Поэт активно общался с всемирно известными учеными: философом и социологом Л. Леви-Брюлем, синологом П. Пелліо, тибетознавцем Ш. Туссеном, математиком П. Пенлеве, океанологом Же. И. Кусто.

Последовательно придерживаясь в 20-30-х гг. принципа «раздвоение личности», отрицая какую-либо связь между поэтом Сен-Жон Илиперсом и дипломатом Алексисом Леже, как один из видных руководителей довоенного Министерства иностранных дел Франции, он сотрудничал с известными французскими политиками; выступал за решительные действия Франции против агрессивной политики нацистской Германии, был противником «умиротворения» третьего рейха " и Мюнхенской сделки; после капитуляции петенівського правительства 1940 г. эмигрировал в США, был лишен французского гражданства и ордена Почетного легиона, причем гестапо разгромило его парижское жилище и изъяло все обнаруженные бумаги, в частности, семь законченных поэм, написанных между 1924-1940 гг. (следы этих произведений теряются, поскольку архивы гестапо стали трофеями советской армии, и дальнейшая их судьба до сих пор неизвестна).

В США Сен-Жон Перс, находясь на должности консультанта Библиотеки Конгресса, активно взаимодействовал с политическими структурами французской антифашистской эмиграции, не присоединяясь ни к одной из них организационно. В частности, политические позиции Сен-Жон Перса выраженные в его переписке с Ш. де Голлем, Ф. Рузвельтом, В. Черчиллем, а также в некоторых других текстах, вышедших из-под его пера во время войны: «Не дипломатическая политика, организованная за рубежом, а французское общественное мнение является истинной преградой для распространения политики коллаборационизма...» (письмо к В. Черчилля от 2 января 1942 г.). «Два года немецкого порабощения не смогли растоптать французскую душу; два года официального соглашательства не смогли ввести в заблуждение французскую душу; два года неопределенности на чужбине не потьмарили вспышки этой души! Перед лицом германского нацизма сорок миллионов французов, за редкими исключениями, провозглашают свою веру в непобедимость Франции; перед лицом нацизма французского сорок миллионов французов, за редкими исключениями, провозглашают свою веру в верность Франции себе самой; перед лицом союзнических демократий сорок миллионов французов, за редкими исключениями, провозглашают свою веру в триумф человеческих свобод!» (воззвание «Третий год изгнания» от 14 июля 1942 г.). Также в письме американского поэта А. Маклиша от 23 декабря 1941 г. Сен-Жон Перс писал: «О Франции нечего и говорить: она - это я сам и все, что есть во мне. Она для меня - самое святое начало, то единственное, благодаря чему я могу стать причастным к тому самому важному, что есть в мире. Даже если бы я не был именно на французском зверем, не был вылеплен именно из французской глины (и мой последний вздох, как и первый, будет химически чистым французским дыханием), - французская речь все равно была бы для меня единственной возможной отечеством, единственным оплотом и пристанищем, единственным щитом и единственным оружием, единственным «геометрическим пунктом» этого мира, где я мог бы существовать».

В послевоенные годы поэт оставался в США: с 1957 г. он избрал местом жительства подаренный группой поклонников дом на французском берегу Средиземного моря (полуостров Ж"єн), хотя большую часть года все же проводил в США или в многочисленных путешествиях. О широте культурологических и естественных интересов поэта может свидетельствовать хотя бы беглый перечень маршрутов: еще в 1916 по 1921 гг., будучи секретарем французского посольства в Пекине, поэт совмещал дипломатическую деятельность с многочисленными путешествиями по Китаю, вплоть до отдаленных районов, в монгольской пустыне Гоби, посетил также Корею, Японию, Индонезию, побывал на Гавайях, на островах Самоа и Фиджи. Впоследствии, в 40-60-х гг., его пути пролегали до Канады, Мексики, Аргентины, Антильских, Багамских и Бермудских островов, а также до самых заповедных мест США, как и до многих европейских стран, знакомых поэту еще с молодых лет. Поэт интересовался геологическими особенностями горных массивов и характерными приметами подводного рельефа морей, флорой и фауной высокогорий, пустынь и океанских побережий, электрическими грозами южных широт и метеоритными кратерами, пути птичьих миграций и уникальными реликтовыми лесами. Известна его деятельность, направленная на защиту редких видов животных и растений. И, конечно, особое, самое пристальное внимание поэта привлекали следы исчезнувших цивилизаций и памятники культуры различных народов, древних и современных, зарівно в Новом и Старом свете. Все названное мало для Сен-Жон Перса глубокий смысл. Действительно, по словам тонкого знатока французской литературы С. Великовського, «богатейшие залежи увиденного, пережитого, продуманного в самых разных уголках мира, глубокие знания в областях археологии, ботанике, философии, истории религий, ремесел, учений, обычаев Сен-Жон Перс міфотворчо перетопив в свой философско-лирический эпос вселенной и человечества».

1950 г. стихи Сен-Жон Перса был отмечен Большой премией Американской академии, в 1959 г. ему было присуждено Большую национальную премию по литературе (Франция) и Большую международную премию по поэзии (биеннале в городе Кнокке, Бельгия). 1960 г. Сен-Жон Перс стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Премия была присуждена «за гордый полет и щедрость воображения поэтических творений, что есть візіонерським воплощением нашего времени».

В течение последних десятилетий количество исследований, посвященных творчеству Сен-Жон Перса, статей, рецензий, аналитических исследований и монографий - резко выросла и сейчас трудно поддается учету. Стихи Сен-Жон Перса определяли как «эпическую» (А. Лоранкен), «класицистську» (Ж. Шарп"є), «реалистическую» (в духе «реализма без берегов» Р. Гароді), «енігматичну» (Ж. Полян), как «поэзию присутствия» (А. Беген), «поэзию прославления» (X. Саламеа), «поэзия движения» (А. Анри), «поэзию крупных предметов и тем» (Г. Нім"є), «эпохальную» (Л. Рудьє), «сакральную» (Л. Этан), «роскошную, всеобъемлющую, строгую и энциклопедическую» (Г. Кайюа)..., «поэзию жизненных начал» (П.-Ж. Ришар). Полный перечень только дефиниций творчества Сен-Жон Перса мог бы занять не одну страницу; нашлось бы в нем место и для украинских авторов: это «поэзия стихийных сил» (Г. Кочур): поэзия «одично-патетическая», чей внутренний сюжет «символизирует определенные модели и сущности, процессы и коллизии человеческого бытия» (Д. Наливайко); поэтический стиль и философия Сен-Жон Перса - это «реестр, нанизанный на экстаз» (Г. Новикова). Собственно, весь поэтическое наследие Сен-Жон Перса, от первых до последних его страниц, составляет не что иное, как единое целостное произведение, большой ансамбль поэм; каждая из них - своеобразный раздел одного грандиоВНОго «цикла циклов», что его выстраивал на протяжении семи десятилетий поэт, который, по выражению Т. С Элиота, «не укладывается ни в одну из категорий и не имеет в литературе ни предшественников, ни собратьев».

Поэтическое наследие Сен-Жон Перса открывают «Хваления» («Eloges», 1911: второе и третье доп. издание - в соответствии 1925 и 1948 гг.; до последнего, как отдельный раздел, вошел цикл «Королевская слава») - одновременно и поэтическая исповедь, и летописное свидетельство-перевод, и песенное прославление «потерянного рая» - детства среди обильной природы тропических островов, удивление и восхищение величием природных стихий («праздник детства», «Хваления «), а также совершенством и эпическим размахом стремлений и деяний человека (цикл «Королевская слава») - «Короля» или «Князя», поскольку в этом цикле поэт отчасти прибегает к традициям восточного хвального славословие.

«Анабазис» («Anabase», 1924) - по определению самого Сен-Жон Перса, «поэма об одиночестве посреди деяний, деяний между людьми, как и деяний духовных... активный синтез человеческой незглибимості», - философско-патетическая слава покорителям расстоянии, строителем, что закладывают города среди азиатских пустынь, но готовы завтра же отправиться дальше в путь, - выражение духовного смятения и творческой энергии не названного по имени эпического героя.

«Изгнание» («Exile», 1942) - как свидетельствует автор, «не воплощение Сопротивления, а поэма о вечности изгнания в человеческой судьбе, поэма, выводимая из ничего и создана из ничего», параболическая модель трагического, но и высокого призвания чужака, «князя изгнания на его путях. Вместе с поэмой «Изгнание» в одноименной с ней книжки вошли еще три произведения: «Поэма к Чужой» (1942) - окрашен трагическими тонами триптих, обращенный к поэта подруги по американскому изгнанию; поэма «Ливни « (1944) - обозначен единством материально-чувственного и символико-философского плана образ стихий, пробуждают творческие силы бытия, несут очищение и обновление природному и человеческому миру; поэма «Снега «(1944) - вместительное медитативно-ясновидче воплощение неизбежных и необратимых изменений, подчиненных незыблемым законам «мирового течения».

Огромной поэтической космогонии, уславленням извечного и безостановочного движения, порыва планетарных сил, «торжественного вздоха нашего мира» (П. Клодель) стал следующий произведение Сен-Жон Перса - «Ветры» («Vents», 1946).

«Ориентиры» («Amers», 1957) - крупнейшая по объему Сен-Жон Перса поэма, что составляет примерно треть всего его поэтического наследия: в ее центре - верная путь народов их тысячелетними путями, отечное противоречиями раВНОобразие мира, патетическое опьянения полнотой бытия и философские гимны естественным первоначалам («эпопея, вдруг, под действием какого-то вдохновения, превращается в гимн» - Же. Полян), и, прежде всего, мощный хвальний пение Морю - всеобъемлюще-предметном и одновременно символическому образу природного мирового становления, Морю как извечной колыбели жизни и человеческих цивилизаций, стоящих перед поетовим духовным зрением.

«Хроника» («Chronique», 1959) - последнее произведение поэта, опубликованный до присуждения ему Нобелевской премии. Отвечая на вопрос относительно точного значения слова «хроника» в данном контексте, поэт сказал, что это название должно восприниматься в двойном смысле, личном и понадособистому, связанном с двойным значением греческого слова «хронос»: «Заголовок «Хроника» следует трактовать в этимологическом смысле, - это поэма о земле, о человеке и о времени, что для меня совмещены в одном вневременном понятии вечности».

Под названием «Поэзия»(1960) была опубликована Нобелевская речь Сен-Жон Перса, произнесенная им в Стокгольме на официальном банкете по случаю присуждения премии. Поэма «Птицы» («Oistrnx», 1963) впервые увидела свет под названием «Порядок птиц», иллюстрирована 12 офортами Же. Брака. В поэме воплощен стихию лету, возвышенного устремления реального птицы, но также и художника, который творит его многозначительный и многоплановый образ. «Данте»(1965) - флорентийская речь Сен-Жон Перса, что было им прочитано при открытии конгресса по случаю 700-летия автора «Божественной комедии». Следует сказать, что обе речи Сен-Жон Перса, - и стокгольмская, и флорентийская - по своим высоким звучанием, стилистическими и ритмическими особенностями приближаются к его поэм; так же поэма «Птицы», возможно, отчасти напоминает природоведческий и одновременно искусствоведческий трактат или по крайней мере произведение, написанное на жанровом пограничье.

«Пение на равноденствие» (1975) - последняя поэтическая книга Сен-Жон Перса. Все четыре произведения, вошедшие в ее состав, печатались при его жизни, в 1969-74 гг., в журнале «Ля нувель ревю Франсез». Сама же книга увидела свет через месяц после ухода поэта - если воспользоваться с формулы Б. Пастернака 1960 p. - «в мир, что до вступления в него художник готовится в течение всей жизни и в котором рождается только после смерти, в мир посмертного существования выраженных им сил и представлений».

Все творения Сен-Жон Перса, от «Хвалінь» и «Анабазису» до «Хроники», «Птиц» и «Певуна равноденствия», пронизаны одной-единственной «волевой доминантой» и единственным стихийным порывом (даже отдельные детали и реалии, что, казалось бы, отсылают нас к тех или иных исторических событий, по меткому наблюдению Же. Шарп"є, «скорее является знаком стихии, чем события»; из его поэм вычитывается размышление о высоком назначении Поэта, Певца, корифея античного Хора, охранника незглибимих культурно-исторических традиций и ценностей, прозірливого исследователя тайных відхланей світотвору и человеческой души, предводителя народов в их походе, носителя истинного знания о генетически непрерывное и ежесекундно обновляемая, непрерывное в своем течении, щедротне, таинственное и неисчерпаемое человеческое и космическое Бытие.

На русском языке полный перевод всех поэтических произведений Сен-Жон Перса сделал М. Москаленко. Кроме того, его переводили В. Бургардт, В. Брюгген, Же. Васильковская, О. Тарнавский, Г. Кочур.

Единственный мальчик в семье, Леже учился в школе в Пуэнт-а-Питр (Гваделупа), а в 1899 г. вместе с семьей по материальным соображениям вернулся во Францию и жил в По. Закончив университет Бордо, молодой человек готовился к дипломатической карьере и в 1914 г. сдает соответствующие экзамены.

Первый томик стихов поэта «Эклоги» («Eloges») появился в 1910 г. и привлек внимание таких авторитетов, как Андре Жид и Жак Ривьер. Профессиональный дипломат, он печатается под псевдонимом Сен-Жон Перс. В 20-е гг. он пишет немного, но среди произведений этого времени – известная эпическая поэма «Анабасис» («Anabase», 1924), переведенная в 1930 г. на английский язык Т.С. Элиотом. Эта поэма была написана во время пятилетнего пребывания поэта в Пекине, где он работал во французском посольстве. В Китае С.-Ж.П. проводил и свой отпуск, плавая по Южно-Китайскому морю или путешествуя верхом по пустыне Гоби. Задуманная в заброшенном таоистском храме, расположенном недалеко от Пекина, эта поэма, действие которой разворачивается в бескрайних пустынях Азии, повествует об одиночестве человека (вождя кочевого племени) во время его странствий и в отдаленные земли, и в потаенные уголки человеческой души. Артур Нолд, специалист по творчеству С.-Ж.П., назвал «Анабасис» «одной из наиболее строгих и в то же время загадочных поэм С.-Ж.П.». В предисловии к своему переводу Элиот пишет: «Пусть читатель поначалу не задумывается о значении запавших ему в память образов поэмы. Они осмыслены лишь взятые вместе».

После возвращения в Париж в 1921 г. С.-Ж.П. был сразу же направлен в Вашингтон на Международную конференцию по разоружению, где встретился с премьер-министром Франции и главой французской делегации Аристидом Брианом, с которым у него установились тесные дружеские отношения. В 1933 г. С.-Ж.П. назначается генеральным секретарем МИДа в ранге посла, в предвоенные годы выступает против политики «умиротворения» Гитлера, чем вызывает недовольство правых политических кругов, под влиянием которых премьер-министр Поль Рейно в 1940 г., незадолго до оккупации Франции, подписывает приказ об отставке С.-Ж.П. В июне того же года поэт в последний момент через Англию и Канаду бежит из Франции в США, где живет в добровольном изгнании до самого конца войны. Правительство «Виши» лишило его гражданства, ранга посла и всех наград. В Вашингтоне С.-Ж.П. занимал скромную должность консультанта в библиотеке конгресса.

«Дружба принца» («Amide du prince», 1924), единственная, не считая «Анабасиса», крупная поэма, созданная в годы дипломатической службы, впоследствии вошла в сборник «Экологи и другие поэмы». («Eloges and Other Poems»). Рукописи и черновики поэта были конфискованы и, по-видимому, уничтожены гестапо, которое производило обыск в парижской квартире С.-Ж.П.

Оказавшись в США, С.-Ж.П. вновь много пишет. Во время войны и в послевоенные годы из-под его пера выходят поэмы «Изгнание» («Exil», 1942), «Beтры» («Vents», 1946), «Ориентиры» («Amers», 1957), «Хроника» («Chronique», 1959), «Птицы» («Oiseaux», 1962). Многое из написанного в годы его пребывания на дипломатической работе так и осталось неопубликованным, поэтому все литературное наследие С.-Ж.П. умещается в семи небольших книгах.

В 1960 г. С.-Ж.П. был удостоен Нобелевской премии по литературе «за возвышенность и образность, которые средствами поэзии отражают обстоятельства нашего времени». В своей Нобелевской лекции поэт говорил о сходстве поэзии и науки. «Поэзия – это не только познание, но и сама жизнь, жизнь во всей ее полноте, – сказал С.-Ж.П. – Поэт жил в душе пещерного человека и будет жить в душе человека атомного века, ибо поэзия – неотъемлемая черта человечества... Благодаря приверженности всему сущему поэт внушает нам мысль о постоянстве и единстве бытия». В атомном веке, заключил С.-Ж.П., «поэту достаточно быть больной совестью своего времени».

После войны поэту возвращаются гражданство и все награды, и в 1957 г. он приезжает на родину. Хотя постоянно С.-Ж.П. по-прежнему жил в Вашингтоне, часть года поэт обязательно проводил во Франции, на своей вилле в Жьене, вместе с женой-американкой, урожденной Дороти Милборн Рассел, на которой он женился в 1958 г. Поэт был награжден орденом Почетного легиона, орденом Бани, Большим крестом Британской империи. С.-Ж.П. умер в 1975 г.

С.-Ж.П. относится к числу наиболее оригинальных поэтов XX в., отличавшихся дерзкой и в то же время иносказательной образностью. «Его поэтическая поступь, – писал Артур Нодл, – медленна и церемонна, язык – очень литературен и сильно отличается от языка повседневного общения... Все время чувствуется, что ему хочется не просто хорошо выразить свою мысль, но выразить ее как можно лучше».

Лучшие дня

С.-Ж.П., отождествлявшего поэта с силами природы, не раз сравнивали с Уолтом Уитменом, однако его аристократическая поэтика не имеет ничего общего с поэтикой Уитмена. Рецензируя «Ветры», английский поэт и критик Стивен Спендер называет это произведение «великой поэмой об Америке», а самого С.-Ж.П. «грандиозным поэтом, ветхозаветным сказителем, пишущим на современные темы...». «В его поэтическом видении даны обобщенные образы природы, морали и религии в их исторической перспективе».

В 20-е гг. С.-Ж.П. входил в литературную группу Поля Валери, Поля Клоделя и других писателей, объединившихся вокруг журнала «Новое французское обозрение» («Nouvelle Revue francaise»). После смерти Клоделя С.-Ж.П. с большим успехом, чем кто-либо, продолжил традицию прозаической поэмы.

«С.-Ж.П. – поэт необычной силы и мастерства», – писал Филип Тойнби, а мексиканский поэт Октавио Пас отмечал, что «в образах [современного поэта] содержится больше правды, чем в так называемых исторических документах. Всякому, кто хочет знать, что произошло в первой половине нашего века, лучше всего не листать старые газеты, а обратиться к ведущим поэтам... Одним из таких поэтов мог бы быть С.-Ж.П... Его язык, неиссякаемый источник образов, звучная и точная ритмика бесподобны...».

Далеко не все критики оценивают творчество С.-Ж.П. столь же высоко. Американский поэт и критик Говард Немеров замечает: «Ориентиры» – это не только не великая, но даже не хорошая поэма». В другой рецензии на «Ориентиры» Джон Сьярди пишет: «У Перса, безусловно, потрясающий музыкальный слух, однако я сомневаюсь, что эта поэма вызовет энтузиазм у английского читателя и в оригинале, и в переводе. Перс слишком статичен... действие слишком растянуто». Сьярди ссылается на рецензию Х.У. Одена, в которой английский поэт утверждает, что С.-Ж.П. вполне заслуживает Нобелевской премии. «Оден тоже отмечает статичность Перса, – продолжает Сьярди, – однако не придает этому значения. Оден, может быть, и прав. Я тоже не знаю, что можно было бы у Перса сократить, но сократить очень хочется».

В рецензии Одена, появившейся в «Нью-Йорк тайме бук ревью» («New York Times Book Review») от 27 июля 1958 г., содержится следующая оценка творчества С.-Ж.П. в целом: «Когда листаешь поэмы С.-Ж.П., то приходишь к убеждению, что каждая из них – часть некоего огромного поэтического полотна. Он является одним из тех счастливых поэтов, которые рано открыли для себя свою музу и свой поэтический язык».