Один день из жизни денисова. Солженицын «Один день Ивана Денисовича» – история создания и публикации. "Кинематографические" композиционные приемы

Значение произведения А. Солженицына не только в том, что оно открыло прежде запретную тему репрессий, задало новый уровень художественной правды, но и в том, что во многих отношениях (с точки зрения жанрового своеобразия, повествовательной и пространственно-временной организации, лексики, поэтического синтаксиса, ритмики, насыщенности текста символикой и т.д.) было глубоко новаторским.

Шухов и другие: модели поведения человека в лагерном мире

В центре произведения А. Солженицына - образ простого русского человека, сумевшего выжить и нравственно выстоять в жесточайших условиях лагерной неволи. Иван Денисович, по словам самого автора, - образ собирательный. Одним из его прототипов был солдат Шухов, воевавший в батарее капитана Солженицына, но никогда не сидевший в сталинских тюрьмах и лагерях. Позже писатель вспоминал: «Вдруг, почему-то, стал тип Ивана Денисовича складываться неожиданным образом. Начиная с фамилии - Шухов, - влезла в меня без всякого выбора, я не выбирал её, а это была фамилия одного моего солдата в батарее, во время войны. Потом вместе с этой фамилией его лицо, и немножко его реальности, из какой он местности, каким языком он говорил» (П . II: 427) . Кроме того, А. Солженицын опирался на общий опыт заключённых ГУЛАГа и на собственный опыт, приобретённый в Экибастузском лагере. Авторское стремление к синтезу жизненного опыта разных прототипов, к совмещению нескольких точек зрения обусловило выбор типа повествования. В «Одном дне Ивана Денисовича» Солженицын применяет очень сложную повествовательную технику, основанную на попеременном слиянии, частичном совмещении, взаимодополнении, взаимоперетекании, а иногда и расхождении точек зрения героя и близкого ему по мироощущению автора-повествователя, а также некоего обобщённого взгляда, выражающего настроения 104‑й бригады, колонны или в целом зэков-работяг как единого сообщества. Лагерный мир показан преимущественно через восприятие Шухова, но точка зрения персонажа дополняется более объёмным авторским видением и точкой зрения, отражающей коллективную психологию зэков. К прямой речи или внутреннему монологу персонажа иногда подключаются авторские размышления и интонации. Доминирующее в рассказе «объективное» повествование от третьего лица включает в себя несобственно-прямую речь, передающую точку зрения главного героя, сохраняющую особенности его мышления и языка, и несобственно-авторскую речь. Помимо этого встречаются вкрапления в форме повествования от первого лица множественного числа типа: «А миг - наш!», «Дорвалась наша колонна до улицы…», «Тут-то мы их и обжать должны!», «Номер нашему брату - один вред…» и т. д.

Взгляд «изнутри» («лагерь глазами мужика») в рассказе чередуется со взглядом «извне», причём на повествовательном уровне этот переход осуществляется почти незаметно. Так, в портретном описании старика-каторжанина Ю-81, которого в лагерной столовой разглядывает Шухов, при внимательном чтении можно обнаружить чуть заметный повествовательный «сбой». Оборот «его спина отменна была прямизною» вряд ли мог родиться в сознании бывшего колхозника, рядового бойца, а ныне прожжённого «зэка» с восьмилетним стажем общих работ; стилистически он несколько выпадает из речевого строя Ивана Денисовича, еле заметно диссонирует с ним. По всей видимости, здесь как раз пример того, как в несобственно-прямую речь, передающую особенности мышления и языка главного героя, «вкрапляется» чужое слово. Остаётся понять - является ли оно авторским , или же принадлежит Ю-81. Второе предположение строится на том, что А. Солженицын обычно строго следует закону «языкового фона»: то есть так строит повествование, чтобы вся языковая ткань, в том числе и собственно авторская, не выходила за круг представлений и словоупотребления персонажа, о котором идёт речь. А так как в эпизоде речь заходит о старике-каторжанине, то нельзя исключить возможности появления в данном повествовательном контексте речевых оборотов, присущих именно Ю-81.

О долагерном прошлом сорокалетнего Шухова сообщается немного: до войны он жил в небольшой деревушке Темгенёво, имел семью - жену и двух дочерей, работал в колхозе. Собственно «крестьянского», правда, в нём не так уж и много, колхозный и лагерный опыт заслонил, вытеснил некоторые «классические», известные по произведениям русской литературы крестьянские качества. Так, у бывшего крестьянина Ивана Денисовича почти не проявляется тяга к матушке-землице, нет воспоминаний о корове-кормилице. Для сравнения можно вспомнить, какую значительную роль в судьбах героев деревенской прозы играют коровы: Звездоня в тетралогии Ф. Абрамова «Братья и сестры» (1958–1972), Рогуля в повести В. Белова «Привычное дело» (1966), Зорька в повести В. Распутина «Последний срок» (1972). Вспоминая своё деревенское прошлое, о корове по имени Манька, которой злые люди прокололи вилами брюхо, рассказывает бывший вор с большим тюремным стажем Егор Прокудин в киноповести В. Шукшина «Калина красная» (1973). В произведении Солженицына подобные мотивы отсутствуют. Кони (лошади) в воспоминаниях Щ-854 тоже не занимают какого-либо заметного места и мимоходом упоминаются лишь в связке с темой преступной сталинской коллективизации: «В одну кучу скинули <ботинки>, весной уж твои не будут. Точно, как лошадей в колхоз сгоняли» ; «Такой мерин и у Шухова был, до колхоза. Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И шкуру с его сняли» . Характерно, что этот мерин в воспоминаниях Ивана Денисовича предстаёт безымянным, безликим. В произведениях же деревенской прозы, рассказывающих о крестьянах советской эпохи, кони (лошади), как правило, индивидуализированы: Пармен в «Привычном деле», Игренька в «Последнем сроке», Весёлка в «Мужиках и бабах» Б. Можаева и т.д. Безымянная кобыла, купленная у цыгана и «отбросившая копыта» ещё до того, как её обладатель сумел добраться до своего куреня, естественна в пространственно-этическом поле полулюмпенизированного деда Щукаря из романа М. Шолохова «Поднятая целина». Не случайна в этом контексте и такая же безымянная «телушка», которую Щукарь «подвалил», чтобы не отдавать в колхоз, и, «от великой жадности» объевшись вареной грудинкой, вынужден был в течение нескольких суток беспрестанно бегать «до ветру» в подсолнухи.

У героя А. Солженицына нет сладостных воспоминаний о святом крестьянском труде, зато «в лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку - целыми сковородами, кашу - чугунками, а ещё раньше, по-без-колхозов, мясо - ломтями здоровыми. Да молоко дули - пусть брюхо лопнет» . То есть деревенское прошлое воспринимается скорее памятью изголодавшегося желудка, а не памятью истосковавшихся по земле, по крестьянскому труду рук и души. У героя не проявляется ностальгии до деревенскому «ладу», по крестьянской эстетике. В отличие от многих героев русской и советской литературы, не прошедших школы коллективизации и ГУЛАГа, Шухов не воспринимает отчий дом, родную землю как «утраченный рай», как некое сокровенное место, к которому устремлена его душа. Возможно, это объясняется тем, что автор хотел показать катастрофические последствия социальных и духовно-нравственных катаклизмов, потрясших в XX столетии Россию и существенно деформировавших структуру личности, внутренний мир, саму природу русского человека. Вторая возможная причина отсутствия у Шухова некоторых «хрестоматийных» крестьянских черт - опора автора рассказа прежде всего на реальный жизненный опыт, а не на стереотипы художественной культуры.

«Из дому Шухов ушёл двадцать третьего июня сорок первого года» , воевал, был ранен, отказался от медсанбата и добровольно вернулся в строй, о чём в лагере не раз сожалел: «Шухов вспомнил медсанбат на реке Ловать, как он пришёл туда с повреждённой челюстью и - недотыка ж хренова! - доброй волею в строй вернулся» . В феврале 1942‑го на Северо-Западном фронте армию, в которой он воевал, окружили, многие бойцы попали в плен. Иван Денисович же, пробыв в фашистском плену всего два дня, бежал, вернулся к своим. Развязка этой истории содержит скрытую полемику с рассказом М.А. Шолохова «Судьба человека» (1956), центральный персонаж которого, бежав из плена, был принят своими как герой. Шухова же, в отличие от Андрея Соколова, обвинили в измене: будто он выполнял задание немецкой разведки: «Какое ж задание - ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто - задание» . Эта подробность ярко характеризует сталинскую систему правосудия, при которой обвиняемый сам должен доказывать собственную вину, предварительно придумав её. Во-вторых, приведённый автором частный случай, касающийся как будто бы только главного героя, даёт основания предположить, что «Иванов Денисовичей» проходило через руки следователей так много, что те были просто не в состоянии каждому солдату, побывавшему в плену, придумать конкретную вину. То есть на уровне подтекста речь здесь идёт о масштабах репрессий.

Кроме того, как заметили уже первые рецензенты (В. Лакшин), данный эпизод помогает глубже понять героя, смирившегося с чудовищными по несправедливости обвинениями и приговором, не ставшего протестовать и бунтовать, добиваясь «правды». Иван Денисович знал, что если не подпишешь - расстреляют: «В контрразведке били Шухова много. И расчёт был у Шухова простой: не подпишешь - бушлат деревянный, подпишешь - хоть поживёшь ещё малость» . Иван Денисович подписал, то есть выбрал жизнь в неволе. Жестокий опыт восьми лет лагерей (семь из них - в Усть-Ижме, на севере) не прошёл для него бесследно. Шухов вынужден был усвоить некоторые правила, без соблюдения которых в лагере трудно выжить: не спешит, в открытую не перечит конвою и лагерному начальству, «кряхтит и гнётся», лишний раз не «высовывается».

Шухов наедине с самим собой, как отдельная личность отличается от Шухова в бригаде и тем более - в колонне зэков. Колонна - тёмное и длинное чудовище с головой («уж голову колонны шмонали»), плечами («колыхнулась колонна впереди, закачалась плечами»), хвостом («хвост на холм вывалил») - поглощает заключённых, превращает их в однородную массу. В этой массе Иван Денисович незаметно для самого себя меняется, усваивает настроение и психологию толпы. Забыв о том, что сам он только что работал «звонка не замечая», Шухов вместе с другими зэками озлобленно кричит на проштрафившегося молдавана:

«А толпу всю и Шухова зло берёт. Ведь это что за стерва, гад, падаль, паскуда, загребанец? <…> Что, не наработался, падло? Казённого дня мало, одиннадцать часов, от света до света? <…>

У-у-у! - люлюкает толпа от ворот <…> Чу-ма-а! Шко-одник! Шушера! Сука позорная! Мерзотина! Стервоза!!

И Шухов тоже кричит: - Чу-ма!» .

Другое дело - Шухов в своей бригаде. С одной стороны, бригада в лагере - это одна из форм порабощения: «такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга» . С другой, бригада становится для заключённого чем-то вроде дома, семьи, именно здесь он спасается от лагерного нивелирования, именно здесь несколько отступают волчьи законы тюремного мира и вступают в силу универсальные принципы человеческих взаимоотношений, универсальные законы этики (хотя и в несколько урезанном и искажённом виде). Именно здесь зэк имеет возможность ощутить себя человеком.

Одна из кульминационных сцен рассказа - развёрнутое описание работы 104‑й бригады на строительстве лагерной ТЭЦ. Эта бесчисленное число раз прокомментированная сцена даёт возможность глубже постичь характер главного героя. Иван Денисович, вопреки усилиям лагерной системы превратить его в раба, который трудится ради «пайки» и из страха наказания, сумел остаться свободным человеком. Даже безнадёжно опаздывая на вахту, рискуя попасть за это в карцер, герой останавливается и ещё раз с гордостью осматривает сделанную им работу: «Эх, глаз - ватерпас! Ровно!» . В уродливом лагерном мире, основанном на принуждении, насилии и лжи, в мире, где человек человеку - волк, где проклят труд, Иван Денисович, по меткому выражению В. Чалмаева, вернул себе и другим - пусть ненадолго! - ощущение изначальной чистоты и даже святости труда.

В этом вопросе с автором «Одного дня…» принципиально расходился другой известный летописец ГУЛАГа - В. Шаламов, который в своих «Колымских рассказах» утверждал: «В лагере убивает работа - поэтому всякий, кто хвалит лагерный труд, - подлец или дурак» . В одном из писем к Солженицыну Шаламов высказал эту мысль и от своего имени: «Те, кто восхваляет лагерный труд, ставятся мной на одну доску с теми, кто повесил на лагерные ворота слова: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» <…> Нет ничего циничнее <этой> надписи <…> И не есть ли восхваление такого труда худшее унижение человека, худший вид духовного растления? <…> В лагерях нет ничего хуже, оскорбительнее смертельно-тяжёлой физической подневольной работы <…> Я тоже «тянул, пока мог», но я ненавидел этот труд всеми порами тела, всеми фибрами души, каждую минуту» .

Очевидно, не желая соглашаться с подобными выводами (с «Колымскими рассказами» автор «Ивана Денисовича» познакомился в конце 1962 года, прочитав их в рукописи, позиция Шаламова была ему известна также по личным встречам и переписке), А. Солженицын в написанной позже книге «Архипелаг ГУЛАГ» вновь скажет о радости созидательного труда даже в условиях несвободы: «Ни на что тебе не нужна эта стена и не веришь ты, что она приблизит счастливое будущее народа, но, жалкий, оборванный раб, у этого творения своих рук ты сам себе улыбнёшься».

Ещё одной формой сохранения внутреннего ядра личности, выживания человеческого «я» в условиях лагерного нивелирования людей и подавления индивидуальности является использование заключёнными в общении между собой имён и фамилий, а не зэковских номеров. Так как «назначение имени - выражать и словесно закреплять типы духовной организации», «тип личности, онтологическую форму её, которая определяет далее её духовное и душевное строение» , утрата заключённым своего имени, замена его номером или кличкой может означать полное или частичное распадение личности, духовную смерть. Среди персонажей «Одного дня…» нет ни одного, полностью утратившего своё имя, превратившегося в нумер . Это касается даже опустившего Фетюкова.

В отличие от лагерных номеров, закрепление которых за зэками не только упрощает работу надзирателей и конвоиров, но и способствует размыванию личностного самосознания узников ГУЛАГа, их способность к самоидентификации, имя позволяет человеку сохранить первичную форму самопроявления человеческого «я». Всего в 104-й бригаде 24 человека, но выделены из общей массы, включая Шухова, четырнадцать: Андрей Прокофьевич Тюрин - бригадир, Павло - помбригадира, кавторанг Буйновский, бывший кинорежиссёр Цезарь Маркович, «шакал» Фетюков, баптист Алёша, бывший узник Бухенвальда Сенька Клевшин, «стукач» Пантелеев, латыш Ян Кильдигс, два эстонца, одного из которых зовут Эйно, шестнадцатилетний Гопчик и «здоровенный сибиряк» Ермолаев.

Фамилии персонажей нельзя назвать «говорящими», но, тем не менее, некоторые из них отражают особенности характера героев: фамилия Волковой принадлежит по-звериному жестокому, злобному начальнику режима; фамилия Шкуропатенко - зэку, рьяно исполняющему обязанности вертухая, словом, «шкуре». Алёшей назван всецело поглощённый размышлениями о Боге молодой баптист (здесь нельзя исключать аллюзийную параллель с Алёшей Карамазовым из романа Достоевского), Гопчиком - ловкий и плутоватый юный зэк, Цезарем - мнящий себя аристократом, вознёсшийся над простыми работягами столичный интеллигент. Фамилия Буйновский подстать гордому, готовому в любой момент взбунтоваться заключённому - в недавнем прошлом «звонкому» морскому офицеру.

Однобригадники чаще называют Буйновского кавторангом , капитаном , реже обращаются к нему по фамилии и никогда - по имени-отчеству (подобной чести удостаиваются только Тюрин, Шухов и Цезарь). Кавторангом его именуют возможно потому, что в глазах зэков с многолетним стажем он ещё не утвердился как личность, остался прежним, долагерным человеком - человеком -социальной ролью . В лагере Буйновский ещё не адаптировался, он всё ещё ощущает себя морским офицером. Потому, видимо, своих собригадников и называет «краснофлотцами» , Шухова - «матросом» , Фетюкова - «салагой» .

Едва ли не самый длинный перечень антропонимов (и их вариантов) у центрального персонажа: Шухов, Иван Денисович, Иван Денисыч, Денисыч, Ваня. Надзиратели именуют его на свой лад: «ще-восемьсот пятьдесят четыре», «чушка», «падло».

Говоря о типичности этого персонажа, нельзя упускать, что портрет и характер Ивана Денисовича выстраиваются из неповторимых черт: образ Шухова собирательный , типический , но вовсе не усреднённый . А между тем нередко критики и литературоведы делают акцент именно на типичности героя, его неповторимые индивидуальные особенности отводя на второй план или вовсе ставя под сомнение. Так, М. Шнеерсон писала: «Шухов - яркая индивидуальность, но, пожалуй, типологические черты в нём преобладают над личностными» . Ж. Нива не увидел в образе Щ-854 принципиальных отличий даже от дворника Спиридона Егорова - персонажа романа «В круге первом» (1955-1968). По его словам, «Один день Ивана Денисовича» - «это «отросток» от большой книги (Шухов повторяет Спиридона) или, скорее, сжатый сгущенный, популярный вариант зэковской эпопеи», ««выжимка» из жизни зэка» .

В интервью, посвящённом 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича», А. Солженицын высказался как будто бы в пользу того, что его персонаж - фигура преимущественно типическая, по крайней мере, таким он задумывался: «Ивана Денисовича я с самого начала так понимал, что <…> это должен быть самый рядовой лагерник <…> самый средний солдат этого ГУЛАГа» (П . III: 23). Но буквально в следующей фразе автор признался, что «иногда собирательный образ выходит даже ярче, чем индивидуальный, вот странно, так получилось с Иваном Денисовичем».

Понять - почему герой А. Солженицына сумел и в лагере сохранить свою индивидуальность, помогают высказывания автора «Одного дня…» о «Колымских рассказах». По его оценке, там действуют «не конкретные особенные люди, а почти одни фамилии, иногда повторяясь из рассказа в рассказ, но без накопления индивидуальных черт. Предположить, что в этом и был замысел Шаламова: жесточайшие лагерные будни истирают и раздавливают людей, люди перестают быть индивидуальностями <…> Не согласен я, что настолько и до конца уничтожаются все черты личности и прошлой жизни: так не бывает, и что-то личное должно быть показано в каждом» .

В портрете Шухова встречаются типические детали, делающие его почти неразличимым, когда он находится в огромной массе зэков, в лагерной колонне: двухнедельная щетина, «бритая» голова , «зубов нет половины» , «ястребиные глаза лагерника» , «пальцы закалелые» и т. д. Одевается он точно так же, как и основная масса зэков-работяг. Однако в облике и повадках солженицынского героя есть и индивидуальное , писатель наделил его немалым числом отличительных особенностей. Даже лагерную баланду Щ-854 ест не так, как все: «В любой рыбе ел он всё, хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываливались и плавали в миске отдельно - большие рыбьи глаза - не ел. Над ним за то смеялись» . И ложка у Ивана Денисовича имеет особую метку, и мастерок у персонажа особенный , и лагерный номер у него начинается на редкую букву.

Не зря В. Шаламов отмечал, что «художественная ткань <рассказа> так тонка, что различаешь латыша от эстонца». Неповторимыми портретными чертами в произведении А. Солженицына наделён не только Шухов, но и все остальные выделенные из общей массы лагерники. Так, у Цезаря - «усы чёрные, слитые, густые» ; баптист Алёша - «чистенький, приумытый» , «глаза, как свечки две, теплятся» ; бригадир Тюрин - «в плечах здоров да и образ у него широкий», «лицо в рябинах крупных, от оспы», «кожа на лице - как кора дубовая» ; эстонцы - «оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, с большими глазами» ; латыш Кильдигс - «красноликий, упитанный» , «румяный», «толстощёкий» ; Шкуропатенко - «жердь кривая, бельмом уставился» . Максимально индивидуализирован и единственный развёрнуто представленный в рассказе портрет зэка - старого каторжанина Ю-81.

Подробного, развёрнутого портрета главного героя, напротив, автор не даёт. Он ограничивается отдельными деталями внешности персонажа, по которым читатель должен самостоятельно воссоздать в своём воображении целостный образ Щ-854. Писателя привлекают такие внешние подробности, по которым можно составить представление о внутреннем содержании личности. Отвечая одному своему корреспонденту, приславшему самодельную скульптуру «Зэк» (воссоздающую «типический» образ лагерника), Солженицын писал: «Иван ли Денисович это? Боюсь, что всё-таки нет <…> В лице Шухова обязательно должна проглядывать доброта (как бы она ни была задавлена) и юмор. На лице же Вашего зэка - только суровость, огрубелость, ожесточённость. Всё это верно, всё это и создаёт обобщённый образ зэка, но… не Шухова» .

Судя по приведённому высказыванию писателя, существенной особенностью характера героя является отзывчивость, способность к состраданию. В этой связи не может восприниматься простой случайностью соседство Шухова с христианином Алёшей. Несмотря на иронию Ивана Денисовича во время разговора о Боге, несмотря на его утверждение, что он не верит в рай и ад, в характере Щ-854 отразилось в том числе и православное мироощущение, для которого свойственно прежде всего чувство жалости, сострадания. Казалось бы, трудно представить себе положение худшее, чем у этого бесправного лагерника, однако сам он не только о своей судьбе печалится, но и сопереживает другим. Иван Денисович жалеет жену, которая много лет в одиночку растила дочерей и тянула колхозную лямку. Несмотря на сильнейшее искушение, вечно голодный зэк запрещает присылать ему посылки, понимая, что жене и без того нелегко. Сочувствует Шухов баптистам, получившим по 25 лет лагерей. Жаль ему и «шакала» Фетюкова: «Срока ему не дожить. Не умеет он себя поставить». Шухов сочувствует неплохо устроившемуся в лагере Цезарю, которому приходится ради сохранения привилегированного положения отдавать часть присылаемых ему продуктов. Щ-854 иногда сочувствует охранникам («<…> тоже им не масло сливочное в такой мороз на вышках топтаться») и конвоирам, на ветру сопровождающим колонну («<…> им-то тряпочками завязываться не положено. Тоже служба неважная»).

В 60-е годы критики нередко упрекали Ивана Денисовича в том, что он не сопротивляется трагическим обстоятельствам, смирился с положением бесправного зэка. Такую позицию, в частности, обосновывал Н. Сергованцев . Уже в 90‑е высказывалось мнение, что писатель, создав образ Шухова, якобы оклеветал русский народ. Один из наиболее последовательных сторонников такой точки зрения Н. Федь утверждал, что Солженицын выполнил «социальный заказ» официальной советской идеологии 60‑х годов, заинтересованной в переориентировке общественного сознания с революционного оптимизма на пассивную созерцательность. По словам автора журнала «Молодая гвардия», официозная критика нуждалась в «эталоне этакого ограниченного, духовно сонного, а в общем, равнодушного человека, не способного не то что на протест, а даже на робкую мысль какого-либо недовольства», и подобным требованиям солженицынский герой будто бы отвечал как нельзя лучше:

«Русский мужик в сочинении Александра Исаевича выглядит трусливым и глупым до невозможности <…> Вся философия жизни Шухова сводится к одному - к выживанию, несмотря ни на что, любой ценой. Иван Денисович - опустившийся человек, у которого воли и самостоятельности хватает лишь на то, чтобы «набить брюхо» <…> Его стихия - подать, поднести что-нибудь, пробежать до общего подъёма по каптёркам, где кому надо услужить и т.п. Так и бегает он, как пёс, по лагерю <…> Его холуйская натура двойственна: к высокому начальству Шухов полон подобострастия и затаённого восхищения, а к низшим чинам питает презрение <…> Истинное удовольствие Иван Денисович получает от пресмыкательства перед обеспеченными заключёнными, особенно если они нерусского происхождения <…> Солженицынский герой живёт в полной духовной прострации <…> Примирение с унижением, несправедливостью и мерзостью привело к атрофированию всего человеческого в нём. Иван Денисович - законченный манкурт, без надежд и даже какого-либо просвета в душе. Но это же явная солженицынская неправда, даже какой-то умысел: принизить русского человека, лишний раз подчеркнуть его якобы рабскую сущность» .

В отличие от Н. Федя, крайне тенденциозно оценивающего Шухова, В. Шаламов, за плечами которого было 18 лет лагерей, в своём разборе произведения Солженицына писал о глубоком и тонком понимании автором крестьянской психологии героя, которая проявляется «и в любознательности, и природно цепком уме, и умении выжить, наблюдательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую приходится уважать». По словам автора «Колымских рассказов», присущие Ивану Денисовичу «умная независимость, умное покорство судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие - всё это черты народа».

Высокая степень приспособляемости Шухова к обстоятельствам не имеет ничего общего с униженностью, с потерей человеческого достоинства. Страдая от голода не меньше других, он не может позволить себе превратиться в подобие «шакала» Фетюкова, рыскающего по помойкам и вылизывающего чужие тарелки, униженно выпрашивающего подачки и перекладывающего свою работу на плечи других. Делая всё возможное для того, чтобы и в лагере оставаться человеком, герой Солженицына, тем не менее, отнюдь не Платон Каратаев. Свои права он готов при необходимости отстаивать силой: когда кто-то из зэков пытается отодвинуть с печки поставленные им на просушку валенки, Шухов кричит: «Эй! ты! рыжий! А валенком в рожу если? Свои ставь, чужих не трог!» . Вопреки распространённому мнению о том, что герой рассказа относится «робко, по-крестьянски почтительно» к тем, кто представляет в его глазах «начальство», следует напомнить о тех непримиримых оценках, которые даёт Шухов разного рода лагерным начальникам и их пособникам: десятнику Дэру - «свинячья морда»; надзирателям - «псы клятые»; начкару - «остолоп», старшему по бараку - «сволочь», «урка». В этих и подобных им оценках нет и тени того «патриархального смирения», которое иногда из самых благих побуждений приписывают Ивану Денисовичу.

Если и говорить о «покорности перед обстоятельствами», в чём иногда упрекают Шухова, то в первую очередь следовало бы вспомнить не его, а Фетюкова, Дэра и им подобных. Эти нравственно слабые, не имеющие внутреннего «стержня» герои пытаются выжить за счёт других. Именно у них репрессивная система формирует рабскую психологию.

Драматический жизненный опыт Ивана Денисовича, образ которого воплощает некоторые типические свойства национального характера, позволил герою вывести универсальную формулу выживания человека из народа в стране ГУЛАГа: «Это верно, кряхти да гнись. А упрёшься - переломишься» . Это однако не означает, что Шухов, Тюрин, Сенька Клевшин и другие близкие им по духу русские люди покорны всегда и во всём. В тех случаях, когда сопротивление может принести успех, они отстаивают свои немногочисленные права. Так, например, упрямым молчаливым сопротивлением они свели на нет приказ начальника передвигаться по лагерю только бригадами или группами. Такое же упорное сопротивление колонна зэков оказывает начкару, долгое время продержавшему их на морозе: «Не хотел по-человечески с нами - хоть разорвись теперь от крику» . Если Шухов и «гнётся», то только внешне. В нравственном же отношении он оказывает системе, основанной на насилии и духовном растлении, сопротивление. В самых драматических обстоятельствах герой остаётся человеком с душой и сердцем и верит, что справедливость восторжествует: «Сейчас ни на что Шухов не в обиде: ни что срок долгий <…> ни что воскресенья опять не будет. Сейчас он думает: переживём! Переживём всё, даст Бог - кончится!» . В одном из интервью писатель говорил: «А коммунизм захлебнулся, собственно, в пассивном сопротивлении народов Советского Союза. Хотя внешне они оставались покорными, но работать под коммунизмом, естественно, не хотели» (П . III: 408).

Разумеется, и в условиях лагерной несвободы возможен открытый протест, прямое сопротивление. Такой тип поведения воплощает Буйновский - бывший боевой морской офицер. Столкнувшись с произволом конвоиров, кавторанг смело бросает им: «Вы не советские люди! Вы не коммунисты!» и при этом ссылается на свои «права», на 9‑ю статью УК, запрещающую издевательство над заключёнными. Критик В. Бондаренко, комментируя этот эпизод, называет кавторанга «героем», пишет о том, что он «ощущает себя как личность и ведёт себя как личность», «при личном унижении восстаёт и погибнуть готов» и т.п. Но при этом упускает из виду причину «геройского» поведения персонажа, не замечает, из-за чего тот «восстаёт» и даже «погибнуть готов». А причина здесь слишком прозаична, чтобы быть поводом для гордого восстания и тем более героической гибели: при выходе колонны зэков из лагеря в рабочую зону охранники записывают у Буйновского (чтобы заставить вечером сдать в каптёрку личных вещей) «жилетик или напузник какой-то. Буйновский - в горло <…>» . Критик не почувствовал некоторой неадекватности между уставными действиями охраны и столь бурной реакцией кавторанга, не уловил того юмористического оттенка, с которым смотрит на происходящее главный герой, в общем-то сочувствующий капитану. Упоминание о «напузнике», из-за которого Буйновский вступил в столкновение с начальником режима Волковым, отчасти снимает «героический» ореол с поступка кавторанга. Цена его «жилетного» бунта оказывается в общем-то бессмысленной и несоразмерно дорогой - кавторанг попадает в карцер, про который известно: «Десять суток здешнего карцера <…> это значит на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулёз, и из больничек уже не вылезешь. А по пятнадцать суток строгого кто отсидел - уж те в земле сырой» .

Люди или нелюди?
(о роли зооморфных сравнений)

Частое использование зооморфных сравнений и метафор - важная черта поэтики Солженицына, имеющая опору в классической традиции. Их применение - наиболее короткий путь к созданию наглядных экспрессивных образов, к выявлению главной сути человеческих характеров, а также к опосредованному, но весьма выразительному проявлению авторской модальности. Уподобление человека животному даёт возможность в некоторых случаях отказаться от развёрнутой характеристики персонажей, так как применяемые писателем элементы зооморфного «кода» имеют прочно закреплённые в культурной традиции и потому легко угадываемые читателями значения. А это как нельзя лучше отвечает важнейшему эстетическому закону Солженицына - закону «художественной экономии».

Однако иногда зооморфные сравнения могут восприниматься и как проявление упрощённых, схематичных представлений автора о сути человеческих характеров - прежде всего это касается так называемых «отрицательных» персонажей. Присущая Солженицыну склонность к дидактизму и морализаторству находит разные формы воплощения, в том числе проявляясь в активно используемых им аллегорических зооморфных уподоблениях, более уместных в «нравоучительных» жанрах - в первую очередь, в баснях. Когда эта тенденция властно заявляет о себе, писатель стремится не к постижению тонкостей внутренней жизни человека, а к тому, чтобы дать свою «завершающую» оценку, выраженную в иносказательной форме и имеющую откровенно нравоучительный характер. Тогда-то в образах людей начинает угадываться аллегорическая проекция животных, а в животных - не менее прозрачная аллегория на людей. Самый характерный пример подобного рода - описание зоопарка в повести «Раковый корпус» (1963–1967). Откровенная иносказательная направленность этих страниц приводит к тому, что томящиеся в клетках животные (винторогий козёл, дикобраз, барсук, медведи, тигр и др.), которых рассматривает во многих отношениях близкий автору Олег Костоглотов, становятся по преимуществу иллюстрацией человеческих нравов, иллюстрацией типов человеческого поведения. Ничего необычного в этом нет. По словам В.Н. Топорова, «животные в течение длительного времени служили некоей наглядной парадигмой, отношения между элементами которой могли использоваться как определённая модель жизни человеческого общества <…>» .

Наиболее часто зоонимы , применяемые для именования людей, встречаются в романе «В круге первом», в книгах «Архипелаг ГУЛАГ» и «Бодался телёнок с дубом». Если посмотреть на произведения Солженицына под таким углом зрения, то тогда архипелаг ГУЛАГ предстанет чем-то вроде грандиозного зверинца, который населяют «Дракон» (властелин этого царства), «носороги», «волки», «псы», «кони», «козлы», «гориллоиды», «крысы», «ежи», «кролики», «ягнята» и тому подобные существа. В книге «Бодался телёнок с дубом» известные «инженеры человеческих душ» советской эпохи тоже предстают как обитатели «зверофермы» - на этот раз писательской: тут и К. Федин «с лицом порочного волка», и «полканистый» Л. Соболев, и «волковатый» В. Кочетов, и «отъевшаяся лиса» Г. Марков…

Сам склонный видеть в персонажах проявление животных черт и свойств, А. Сол­же­ницын нередко наделяет такой способностью и героев, в частности, Шухова - главного героя «Одного дня Ивана Денисовича». Изображённый в этом произведении лагерь населяет множество зооподобных существ - персонажей, которых герои рассказа и повествователь многократно именуют (или сравнивают с) собаками , волками , шакалами , медведями , лошадьми , баранами , овцами , свиньями , телятами , зайцами , лягушками , крысами , коршунами и т.д.; в которых проступают или даже превалируют повадки и свойства, приписываемые или на самом деле присущие этим животным.

Иногда (это бывает крайне редко) зооморфные сравнения разрушают органическую целостность образа, размывают контуры характера. Такое обычно происходит при чрезмерном обилии сравнений. Явно избыточны зооморфные сравнения в портретной характеристике Гопчика. В образе этого шестнадцатилетнего заключённого, вызывающего у Шухова отцовские чувства, контаминированы свойства сразу нескольких животных: «<…> розовенький, как поросёнок» ; «Он - телёнок ласковый, ко всем мужикам ластится» ; «Гопчик, как белка, лёгкий - по перекладинам взобрался <…>» ; «Гопчик сзади зайчишкой бежит» ; «Тонюсенький у него голосочек, как у козлёнка» . Героя, в портретном описании которого совмещены черты поросёнка , телёнка , белки , зайчишки , козлёнка , а кроме того, волчёнка (надо полагать, Гопчик разделяет общее настроение голодных и озябших зэков, которых держат на морозе из-за заснувшего на объекте молдаванина: «<…> ещё бы, кажется, полчаса подержи их этот молдаван, да отдал бы его конвой толпе - разодрали б, как волки телёнка!» ), весьма трудно представить, увидеть, как говорится, воочию. Ф.М. Достоевский считал, что, создавая портрет персонажа, писатель должен отыскать главную идею его «физиономии». Автор «Одного дня…» в данном случае этот принцип нарушил. «Физиономия» Гопчика не имеет портретной доминанты, а потому его образ теряет отчётливость и выразительность, оказывается размытым.

Проще всего было бы считать, что антитеза звериное (животное ) - человечное в рассказе Солженицына сводится к противопоставлению палачей и их жертв, то есть создателей и верных слуг ГУЛАГа, с одной стороны, и лагерных узников, с другой. Однако такая схема разрушается при соприкосновении с текстом. В какой-то мере, применительно прежде всего к образам тюремщиков, это, может быть, и справедливо. Особенно в эпизодах, когда они сравниваются с собакой - «по традиции «низким», презираемым животным, символизирующим крайнюю отверженность человека от себе подобных» . Хотя здесь, скорее, не сравнение с животным, не зооморфное уподобление, а использование слова «собаки» (и его синонимов - «псы», «полканы») в качестве ругательства. Именно с этой целью обращается к подобной лексике Шухов: «Сколько за ту шапку в кондей перетаскали, псы клятые» ; «Хоть бы считать-то умели, собаки!» ; «Вот собаки, опять считать!» ; «Без надзирателей управляются, полканы» и т. д. Конечно, для выражения своего отношения к тюремщикам и их пособникам Иван Денисович использует как ругательства слова-зоонимы не только с собачьей спецификой. Так, десятник Дэр для него - «свинячья морда» , каптёр в камере хранения - «крыса» .

В рассказе встречаются и случаи прямого уподобления конвоиров и надзирателей собакам, причём, следует подчеркнуть, собакам злым. Зоонимы «собака» или «пёс» в таких ситуациях обычно не применяются, собачью окраску получают действия, голоса, жесты, мимика персонажей: «Да драть тебя в лоб, что ты гавкаешь?» ; «Но надзиратель оскалился…» ; «Ну! Ну! - рычал надзиратель» и т. д.

Соответствие внешнего облика персонажа внутреннему содержанию его характера - приём, характерный для поэтики реализма. В рассказе Солженицына по звериному жестокой, «волчьей» натуре начальника режима соответствует не только внешность, но даже фамилия: «Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! - иначе, как волк, Волковой, не смотрит. Тёмный, да длинный, да насупленный - и носится быстро» . Ещё Гегель отмечал, что в художественной литературе образом животного обычно «пользуются для обозначения всего плохого, дурного, незначительного, природного и недуховного <…>» . Уподобление в «Одном дне Ивана Денисовича» служителей ГУЛАГа хищным животным, зверям имеет вполне объяснимую мотивацию, так как в литературной традиции «зверь - это прежде всего инстинкт, торжество плоти», «мир плоти, освобождённой от души» . Лагерные надзиратели, охранники, начальство в рассказе Солженицына часто предстают в облике хищных зверей: «И надзиратели <…> кинулись, как звери <…>» . Заключённые, напротив, уподобляются овцам, телятам, лошадям. Особенно часто с конём (мерином) сравнивается Буйновский: «С ног уж валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был <…>» ; «Осунулся крепко кавторанг за последний месяц, а упряжку тянет» ; «Кавторанг припёр носилки, как мерин добрый» . Но и другие однобригадники Буйновского во время «стахановской» работы на ТЭЦ уподобляются лошадям: «Подносчики - как лошади запышенные» ; «Снизу Павло прибежал, в носилки впрягшись…» и т. д.

Итак, по первому впечатлению, автор «Одного дня…» выстраивает жёсткую оппозицию, на одном полюсе которой - кровожадные тюремщики (звери , волки , злые собаки ), на другом - беззащитные «травоядные» зэки (овцы , телята , лошади ). Истоки этой оппозиции восходят к мифологическим представлениям скотоводческих племён. Так, в поэтических воззрениях славян на природу , «губительная хищность волка по отношению к лошадям, коровам и овцам представлялась <…> аналогичною с тою враждебною противоположностью, в какую поставлены тьма и свет, ночь и день, зима и лето» . Однако концепция, основанная на установлении зависимости нисхождения человека по лестнице биологической эволюции до низших тварей от того, к кому он принадлежит - к палачам или жертвам, начинает пробуксовывать, как только объектом рассмотрения становятся образы заключённых.

Во-вторых, в системе ценностей, накрепко усвоенных Шуховым в лагере, хищность далеко не всегда воспринимается как отрицательное качество. Вопреки издавна укоренившейся традиции , в ряде случаев даже уподобление зэков волку не несёт отрицательной оценочности. Напротив, волками Шухов за глаза, но уважительно именует самых авторитетных для него в лагере людей - бригадиров Кузёмина («<…> старый был лагерный волк») и Тюрина («А и думать надо, прежде чем на такого волка идти <…>») . В данном контексте уподобление хищнику свидетельствует не об отрицательных «звериных» качествах (как в случае с Волковым), а о положительных человеческих - зрелости, опытности, силе, мужестве, твёрдости.

Применительно к заключённым-работягам традиционно отрицательные, снижающие зооморфные уподобления далеко не всегда оказываются негативными по своей семантике. Так, в ряде эпизодов, построенных на уподоблении зэков собакам, отрицательная модальность становится почти незаметной, а то и вовсе исчезает. Высказывание Тюрина, обращённое к бригаде: «Не нагреем <машинный зал> - помёрзнем как собаки…» , или взгляд повествователя на бегущих к вахте Шухова и Сеньку Клевшина: «Запалились, как собаки бешеные…» , не несут отрицательной оценочности. Скорее наоборот: подобные параллели лишь усиливают сочувствие к героям. Даже когда Андрей Прокофьевич обещает «в лоб огре[ть]» своих однобригадников, сунувшихся к печке, прежде чем оборудовать рабочее место, реакция Шухова: «Битой собаке только плеть покажи» , указывающая на покорность, забитость лагерников, вовсе не дискредитирует их. Сравнение с «битой собакой» характеризует не столько зэков, сколько тех, кто превратил их в запуганные существа, не смеющие ослушаться бригадира и вообще «начальства». Тюрин использует уже сформированную ГУЛАГом «забитость» заключённых, причём, заботясь об их же благе, думая о выживании тех, за кого он несёт ответственность как бригадир.

Напротив, когда речь заходит об оказавшихся в лагере столичных интеллектуалах, по возможности старающихся избежать общих работ и вообще контактов с «серыми» зэками и предпочитающих общаться с людьми своего круга, сравнение с собаками (причём даже не злобными, как в случае с конвоирами, а лишь обладающими острым чутьём) вряд ли свидетельствует о симпатии к ним героя и повествователя: «Они, москвичи, друг друга издаля чуют, как собаки. И, сойдясь, всё обнюхиваются, обнюхиваются по-своему» . Кастовая отчуждённость московских «чудаков» от повседневных забот и нужд простых «серых» зэков получает завуалированную оценку через сравнение с обнюхивающимися собаками, которое и создаёт эффект иронического снижения.

Таким образом, зооморфные сравнения и уподобления в рассказе Солженицына имеют амбивалентный характер и их смысловая наполненность чаще всего зависит не от традиционных, устоявшихся значений басенно-аллегорического или фольклорного типа, а от контекста, от конкретных художественных задач автора, от его мировоззренческих представлений.

Активное использование писателем зооморфных сравнений исследователи обычно сводят к теме духовно-нравственной деградации человека, оказавшегося участником драматических событий русской истории XX столетия, втянутого преступным режимом в круговорот тотального государственного насилия. А между тем, проблема эта заключает в себе не только социально-политический, но и экзистенциальный смысл. Она имеет самое непосредственное отношение и к авторской концепции личности, к эстетически претворённым представлениям писателя о сущности человека, о цели и смысле его земного бытия.

Принято считать, что Солженицын-художник исходит из христианской концепции личности: «Человек для писателя - существо духовное, носитель образа Божьего. Если же в человеке исчезает нравственное начало, то он уподобляется зверю, в нём преобладает животное, плотское» . Если спроецировать эту схему на «Один день Ивана Денисовича», то, на первый взгляд, она как будто бы справедлива. Из всех портретно представленных героев рассказа не имеют зооморфных уподоблений лишь несколько, в том числе Алёшка-баптист - едва ли не единственный персонаж, который может претендовать на роль «носителя образа Божьего». Этот герой сумел духовно устоять в схватке с бесчеловечной системой благодаря христианской вере, благодаря твёрдости в отстаивании незыблемых этических норм.

В отличие от В. Шаламова, считавшего лагерь «отрицательной школой», А. Сол­же­ни­цын концентрирует внимание не только на негативном опыте, который приобретают заключённые, но и на проблеме устояния - физического и особенно духовно-нравственного. Лагерь растлевает, превращает в животных прежде всего и преимущественно тех, кто слаб духом, у кого нет твёрдого духовно-нравственного стержня.

Но и это ещё не всё. Лагерь не является для автора «Одного дня Ивана Денисовича» главной и единственной причиной искажения в человеке его изначального, природного совершенства, заложенного, «запрограммированного» в нём «богоподобия». Здесь хочется провести параллель с одной особенностью творчества Гоголя, о которой писал Бердяев. Философ усмотрел в «Мёртвых душах» и других произведениях Гоголя «аналитическое расчленение органически-цельного образа человека». В статье «Духи русской революции» (1918) Бердяев высказал весьма оригинальный, хотя и не во всём бесспорный взгляд на природу таланта Гоголя, назвав писателя «инфернальным художником», обладавшим «совершенно исключительным по силе чувством зла» (как тут не вспомнить высказывание Ж. Нива о Солженицыне: «он, пожалуй, самый мощный художник Зла во всей современной литературе»?) . Приведём несколько высказываний Бердяева о Гоголе, которые помогают лучше понять и произведения Солженицына: «У Гоголя нет человеческих образов, а есть лишь морды и рожи <…> Со всех сторон обступали его безобразные и нечеловеческие чудовища. <…> Он верил в человека, искал красоты человека и не находил его в России. <…> Его великому и неправдоподобному художеству дано было открыть отрицательные стороны русского народа, его тёмных духов, всё то, что в нём было нечеловеческого, искажающего образ и подобие Божье» . События 1917 года были восприняты Бердяевым как подтверждение гоголевского диагноза: «В революции раскрылась всё та же старая, вечно гоголевская Россия, нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд. <…> Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. <…> Революция - великая проявительница и она проявила лишь то, что таилось в глубине России» .

Отталкиваясь от высказываний Бердяева, сделаем предположение, что, с точки зрения автора «Одного дня Ивана Денисовича», ГУЛАГ обнажил и проявил основные болезни и пороки современного общества. Эпоха сталинских репрессий не породила, а лишь обострила, довела до предела жестокосердие, равнодушие к чужим страданиям, душевную чёрствость, безверие, отсутствие твёрдого духовно-нравственного фундамента, безликий коллективизм, зоологические инстинкты - всё, что накапливалось в русском обществе в течение нескольких столетий. ГУЛАГ стал следствием, результатом ошибочного пути развития, которое избрало человечество в Новое время. ГУЛАГ - закономерный итог развития современной цивилизации, отказавшейся от веры или превратившей её во внешний ритуал, во главу угла поставившей социально-политические химеры и идеологический радикализм или же отвергшей идеалы духовности во имя безоглядного технического прогресса и лозунгов материального потребления.

Ориентацией автора на христианское представление о природе человека, стремлением к совершенству, к идеалу, который христианская мысль выражает в формуле «богоподобия», можно объяснить обилие зооморфных уподоблений в рассказе «Один день Ивана Денисовича», в том числе применительно к образам заключённых. Что касается образа главного героя произведения, то, разумеется, и он не является образцом совершенства. С другой стороны, Иван Денисович - отнюдь не обитатель зверинца, не зооподобное существо, утратившее представление о высшем смысле человеческого бытия. Критики 60-х годов часто писали о «приземлённости» образа Шухова, подчёркивали, что круг интересов героя не простирается дальше лишней миски баланды (Н. Сергованцев). Подобные оценки, звучащие и по сей день (Н. Федь), вступают в явное противоречие с текстом рассказа, в частности, с фрагментом, в котором Иван Денисович сравнивается с птицей: «Теперь-то он, как птица вольная, выпорхнул из-под тамбурной крыши - и по зоне, и по зоне!» . Это уподобление - не только форма констатации подвижности главного героя, не только метафорический образ, характеризующий стремительность перемещений Шухова по лагерю: «Образ птицы в соответствии с поэтической традицией указывает на свободу воображения, полёт духа, устремлённого к небесам» . Сравнение с «вольной» птицей, подкрепляемое многими другими аналогичными по смыслу портретными деталями и психологическими характеристиками, позволяет сделать вывод о наличии у этого героя не только «биологического» инстинкта выживания, но и духовных устремлений.

Большое в малом
(искусство художественной детали)

Художественной деталью принято называть выразительную подробность, выполняющую в произведении важную идейно-смысловую, эмоциональную, символико-метафорическую роль. «Смысл и сила детали в том, что в бесконечно малое вмещено целое » . К художественной детали относят подробности исторического времени, быта и уклада, пейзажа, интерьера, портрета.

В произведениях А. Солженицына художественные детали несут настолько значимую идейно-эстетическую нагрузку, что без их учёта понять авторский замысел в полном объёме практически невозможно. В первую очередь, это относится к его раннему, «подцензурному» творчеству, когда писателю приходилось прятать, уводить в подтекст самое сокровенное из того, что он хотел донести до приученных к эзоповому языку читателей 60-х годов.

Только следует отметить, что автор «Ивана Денисовича» не разделяет точку зрения своего персонажа Цезаря, который считает, что «искусство - это не что , а как » . По Солженицыну, правдивость, точность, выразительность отдельных деталей художественно воссоздаваемой действительности мало что значит, если при этом нарушена историческая правда, искажена общая картина, сам дух эпохи. По этой причине он скорее на стороне Буйновского, который в ответ на восхищение Цезаря выразительностью деталей в фильме Эйзенштейна «Броненосец Потёмкин», парирует: «Да… Но морская жизнь там кукольная» .

К числу деталей, которые заслуживают особого внимания, относится лагерный номер главного героя - Щ-854. С одной стороны, он является свидетельством некоторой автобиографичности образа Шухова, так как известно, что лагерный номер автора, отбывавшего срок в Экибастузском лагере, начинался на эту же букву - Щ-262. Кроме того, обе составляющие номера - одна из последних букв алфавита и близкое к пределу трёхзначное число - заставляют задуматься о масштабах репрессий, подсказывают проницательному читателю, что общее число заключённых только в одном лагере могло превышать двадцать тысяч человек. Нельзя не обратить внимание ещё на одну подобную деталь: на то, что Шухов работает в 104-й (!) бригаде.

Один из первых читателей тогда ещё рукописного «Одного дня Ивана Денисовича» Лев Копелев сетовал, что произведение А. Солженицына «перегружено ненужными деталями». Критика 60-х тоже часто писала о чрезмерном увлечении автора лагерным бытом. Действительно, он уделяет внимание буквально каждой мелочи, с которой сталкивается его герой: подробно рассказывает о том, как устроен барак, вагонка, карцер, как и что едят заключённые, где они прячут хлеб и деньги, во что обуваются и одеваются, как подрабатывают, где добывают курево и т.д. Такое повышенное внимание к бытовым деталям оправдано прежде всего тем, что лагерный мир дан в восприятии героя, для которого все эти мелочи имеют жизненно важное значение. Подробности характеризуют не только уклад лагерной жизни, но и - косвенным образом - самого Ивана Денисовича. Часто они дают возможность понять внутренний мир Щ-854 и других зэков, те моральные принципы, которыми руководствуются персонажи. Вот одна из таких деталей: в лагерной столовой заключённые выплёвывают на стол попадающиеся в баланде рыбные косточки, и только когда их скапливается много, кто-нибудь смахивает косточки со стола на пол, и там они «дохрястывают»: «А прямо на пол кости плевать - считается вроде бы неаккуратно» . Ещё один сходный пример: в неотапливаемой столовой Шухов снимает шапку - «как ни холодно, но не мог он себя допустить есть в шапке» . Обе эти казалось бы чисто бытовые подробности свидетельствуют о том, что у бесправных лагерников сохранилась потребность в соблюдении норм поведения, своеобразных правил этикета. Зэки, которых пытаются превратить в рабочую скотину, в безымянных рабов, в «нумера», остались людьми, хотят быть людьми, и об этом автор говорит в том числе и опосредованно - через описание подробностей лагерного быта.

Среди наиболее выразительных деталей - повторяющееся упоминание о ногах Ивана Денисовича, засунутых в рукав телогрейки: «Он лежал на верху вагонки , с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвёрнутый рукав, сунув обе ступни вместе» ; «Ноги опять в рукав телогрейки, сверху одеяло, сверху бушлат, спим!» . На эту деталь обратил внимание и В. Шаламов, написавший автору в ноябре 1962 года: «Ноги Шухова в одном рукаве телогрейки - всё это великолепно» .

Интересно сравнить солженицынский образ со знаменитыми строчками А. Ахматовой:

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Художественная деталь в «Песне последней встречи» является знаком , несущим «информацию» о внутреннем состоянии лирической героини, поэтому данную подробность можно назвать эмоционально-психологической . Роль детали в рассказе Солженицына принципиально иная: она характеризует не переживания персонажа, а его «внешнюю» жизнь - является одной из достоверных подробностей лагерного быта. Иван Денисович засовывает ноги в рукав телогрейки не по ошибке, не в состоянии психологического аффекта, а по причинам сугубо рациональным, практическим. Такое решение ему подсказывает долгий лагерный опыт и народная мудрость (по пословице: «Держи голову в холоде, живот в голоде, а ноги - в тепле!»). С другой стороны, деталь эту нельзя назвать чисто бытовой , так как она несёт и символическую нагрузку. Левая перчатка на правой руке лирической героини Ахматовой - знак определённого эмоционально-психологического состояния; ноги Ивана Денисовича, засунутые в рукав телогрейки, - ёмкий символ перевёрнутости , аномальности всего лагерного бытия в целом.

Значительная часть предметных образов произведения Солженицына используется автором одновременно и для воссоздания лагерного быта, и для характеристики сталинской эпохи в целом: парашная бочка, вагонка, тряпочки-намордники, фронтовые осветительные ракеты - символ войны власти с собственным народом: «Как этот лагерь, Особый, зачинали - ещё фронтовых ракет осветительных больно много было у охраны, чуть погаснет свет - сыпят ракетами над зоной <…> война настоящая» . Символическую функцию в рассказе выполняет подвешенный на проволоке рельс - лагерное подобие (точнее - подмена ) колокола: «В пять часов утра, как всегда, пробило подъём - молотком об рельс у штабного барака. Прерывистый звон слабо прошёл сквозь стёкла, намёрзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать» . Как утверждает Х.Э. Керлот, колокольный звон - «символ созидающей силы»; а поскольку источник звука висит, «на него распространяются все мистические свойства, которыми наделяются подвешенные между небом и землёй объекты» . В изображаемом писателем «перевёрнутом» десакрализованном мире ГУЛАГа происходит важная знаковая подмена: место колокола, по форме напоминающего небесный свод, а потому символически связанного с миром горним , занимает «толстой проволокою подхваченный <…> обындевевший рельс», висящий не на колокольне, а на обычном столбе . Утрата сакральной сферической формы и замена материальной субстанции (твёрдая сталь вместо мягкой меди) соответствуют изменению свойств и функций самого звука: удары надзирательского молотка по лагерному рельсу напоминают не о вечном и высоком, а о проклятии, довлеющем над заключёнными - об изнуряющем подневольном рабском труде, раньше времени сводящем людей в могилу.

День, срок, вечность
(о специфике художественного время-пространства)

Один день лагерной жизни Шухова и неповторимо своеобразен, так как это не условный, не «сборный», не абстрактный день, а вполне определённый, имеющий точные временные координаты, наполненный в том числе и неординарными событиями, и, во-вторых, в высшей степени типичен, ибо состоит из множества эпизодов, деталей, которые характерны для любого из дней лагерного срока Ивана Денисовича: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три» .

Почему один единственный день заключённого оказывается настолько содержательно ёмким? Во-первых, уже в силу внелитературных причин: этому способствует сама природа дня - наиболее универсальной единицы времени. Мысль эту исчерпывающе выразил В.Н. Топоров, анализируя выдающийся памятник древнерусской литературы - «Житие Феодосия Печерского»: «Основным квантом времени при описании исторического микро-плана выступает день, и выбор именно дня как времени в ЖФ неслучаен. С одной стороны, <он> самодостаточен, самодовлеющ <…> С другой стороны, день наиболее естественная и с начала Творения (оно само измерялось днями) установленная Богом единица времени, приобретающая особый смысл в соединении с другими днями, в той череде дней, которая и определяет «макро-время», его ткань, ритм <…> Для временной структуры ЖФ как раз и характерна всегда предполагаемая связь дня и последовательности дней. Благодаря этому «микро-план» времени соотносится с «макро-планом», любой конкретный день как бы подвёрстывается (хотя бы в потенции) к «большому» времени Священной истории <…>» .

Во-вторых, таков и был изначально замысел А. Солженицына: представить изображённый в рассказе день заключённого квинтэссенцией всего его лагерного опыта, моделью лагерного быта и бытия в целом, средоточием всей эпохи ГУЛАГа. Вспоминая о том, как возник замысел произведения, писатель говорил: «был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником, и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир - одним днём» (П . II: 424); «достаточно описать один всего день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь» (П . III: 21).

Так что заблуждается тот, кто считает рассказ А. Солженицына произведением исключительно на «лагерную» тему. Художественно воссозданный в произведении день заключённого разрастается до символа целой эпохи. Автор «Ивана Денисовича» наверное согласился бы с мнением И. Солоневича - писателя «второй волны» русской эмиграции, - высказанным в книге «Россия в концлагере» (1935) : «Ничем существенным лагерь от «воли» не отличается. В лагере если и хуже, чем на воле, то очень уж не на много - конечно, для основных масс лагерников, рабочих и крестьян. Всё, что происходит в лагере, происходит и на воле. И наоборот. Но только в лагере всё это нагляднее, проще, чётче <…> В лагере основы советской власти представлены с чёткостью алгебраической формулы». Иначе говоря, изображённый в рассказе Солженицына лагерь является уменьшенной копией советского общества, копией, сохраняющей все важнейшие черты и свойства оригинала.

Одним из таких свойств является то, что время природное и время внутрилагерное (и шире - государственное) не синхронизируются, движутся с разной скоростью: дни (они, как уже было сказано, являются наиболее естественной, Богом установленной единицей времени) следуют «своим чередом» , а лагерный срок (то есть временной отрезок, определяемый репрессивной властью) почти не движется: «А конца срока в этом лагере ни у кого ещё не было» ; «<…> дни в лагере катятся - не оглянешься. А срок сам - ничуть не идёт, не убавляется его вовсе» . Не синхронизируются в художественном мире рассказа также время заключённых и время лагерного начальства, то есть время народа и время тех, кто олицетворяет власть: «<…> заключённым часов не положено, время за них знает начальство» ; «Никто из зэков никогда в глаза часов не видит, да и к чему они, часы? Зэку только надо знать - скоро ли подъём? до развода сколько? до обеда? до отбоя?» .

И спроектирован лагерь таким образом, чтобы выбраться из него было практически невозможно: «всякие ворота всегда внутрь зоны открываются, чтоб, если зэки и толпой изнутри на них напёрли, не могли бы высадить» . Те, кто превратили Россию в «архипелаг ГУЛАГ», заинтересованы, чтобы в этом мире ничего не менялось, чтобы время либо вовсе остановилось, либо, по крайней мере, управлялось их волей. Но даже им, казалось бы всевластным и всемогущим, не под силу совладать с вечным движением жизни. Интересен в этом смысле эпизод, в котором Шухов и Буйновский спорят о том, когда солнце находится в зените.

В восприятии Ивана Денисовича солнце как источник света и тепла и как естественные природные часы, отмеряющие время человеческой жизни, противостоит не только лагерному холоду и мраку, но и самой власти, породившей чудовищный ГУЛАГ. Власть эта заключает в себе угрозу всему миру, так как стремится нарушить естественный ход вещей. Подобный смысл можно усмотреть в некоторых «солнечных» эпизодах. В одном из них воспроизводится диалог с подтекстом, который ведут два зэка: «Солнце уже поднялось, но было без лучей, как в тумане, а по бокам солнца вставали - не столбы ли? - кивнул Шухов Кильдигсу. - А нам столбы не мешают, отмахнулся Кильдигс и засмеялся. - Лишь бы от столба до столба колючку не натянули, ты вот что смотри» . Смеётся Кильдигс не случайно - его ирония направлена на власть, которая натужно, но тщетно пытается подчинить себе весь Божий мир. Прошло немного времени, «солнце выше подтянулось, мглицу разогнало, и столбов не стало» .

Во втором эпизоде, услышав от кавторанга Буйновского, что солнце, в «дедовские» времена занимавшее высшее положение на небосводе ровно в полдень, теперь, в соответствии с декретом советской власти, «выше всего в час стоит», герой, по простоте поняв эти слова буквально - в том смысле, что оно подчиняется требованиям декрета, тем не менее не склонен верить капитану: «Вышел кавторанг с носилками, да Шухов бы и спорить не стал. Неуж и солнце ихим декретам подчиняется?» . Для Ивана Денисовича совершенно очевидно, что солнце никому не «подчиняется», поэтому и спорить об этом нет резона. Чуть позже, пребывая в спокойной уверенности, что солнце ничто не может поколебать - даже советская власть вместе с её декретами, и желая лишний раз удостовериться в этом, Щ-854 ещё раз смотрит на небо: «И солнце тоже Шухов проверил, сощурясь, - насчёт кавторангова декрета» . Отсутствие в следующей фразе упоминаний о небесном светиле доказывает, что герой убедился в том, в чём никогда и не сомневался - что никакая земная власть не в силах изменить извечные законы мироустройства и остановить естественное течение времени.

Перцептуальное время героев «Одного дня Ивана Денисовича» по-разному соотнесено со временем историческим - временем тотального государственного насилия. Физически находясь в одном пространственно-временном измерении, они ощущают себя чуть ли не в разных мирах: кругозор Фетюкова ограничен колючей проволокой, а центром мироздания для героя становится лагерная помойка - средоточие главных его жизненных устремлений; бывший кинорежиссёр Цезарь Маркович, избежавший общих работ и регулярно получающий с воли продуктовые посылки, имеет возможность мыслями жить в мире кинообразов, в воссоздаваемой его памятью и воображением художественной реальности фильмов Эйзенштейна. Перцептуальное пространство Ивана Денисовича тоже неизмеримо шире ограждённой колючей проволокой территории. Этот герой соотносит себя не только с реалиями лагерной жизни, не только со своим деревенским и военным прошлым, но и с солнцем, луной, небом, степным простором - то есть с явлениями природного мира, которые несут в себе идею беспредельности мироздания, идею вечности.

Таким образом, перцептуальное время-пространство Цезаря, Шухова, Фетюкова и других персонажей рассказа совпадает не во всём, хотя сюжетно они пребывают в одних и тех же временных и пространственных координатах. Локус Цезаря Марковича (кинофильмы Эйзенштейна) знаменует некоторую удалённость, дистанцированность персонажа от эпицентра величайшей народной трагедии, локус «шакала» Фетюкова (помойка) становится знаком его внутренней деградации, перцептуальное пространство Шухова, включающее солнце, небо, степной простор, - свидетельством нравственного восхождения героя.

Как известно, художественное пространство может быть «точечным», «линеарным», «плоскостным», «объёмным» и т.д. Наряду с другими формами выражения авторской позиции, оно обладает ценностными свойствами. Художественное пространство «создаёт эффект «закрытости», «тупиковости», «замкнутости», «ограниченности» или, напротив, «открытости», «динамичности», «разомкнутости» хронотопа героя, то есть раскрывает характер его положения в мире» . Создаваемое А. Солженицыным художественное пространство чаще всего называют «герметичным», «замкнутым», «сжатым», «уплотнённым», «локализованным». Такие оценки встречаются практически в каждой работе, посвящённой «Одному дню Ивана Денисовича». В качестве примера можно процитировать одну из последних по времени статей о произведении Солженицына: «Образ лагеря, самой реальностью заданный как воплощение максимальной пространственной замкнутости и отгороженности от большого мира, осуществляется в рассказе в такой же замкнутой временной структуре одного дня» .

Отчасти подобные выводы справедливы. Действительно, общее художественное пространство «Ивана Денисовича» складывается в том числе и из имеющих замкнутые границы пространств барака, санчасти, столовой, посылочной, здания ТЭЦ и т.д. Однако подобная замкнутость преодолевается уже тем, что центральный персонаж постоянно передвигается между этими локальными пространствами, он всегда находится в движении и не задерживается надолго ни в одном из лагерных помещений. Кроме того, физически находясь в лагере, перцептуально герой Солженицына вырывается за его пределы: взгляд, память, мысли Шухова обращены и к тому, что находится за колючей проволокой - и в пространственной, и во временной перспективах.

Концепция пространственно-временного «герметизма» не учитывает и то обстоятельство, что многие малые, частные, казалось бы замкнутые явления лагерной жизни соотнесены с историческим и метаисторическим временем, с «большим» пространством России и пространством всего мира в целом. У Солженицына стереоскопическое художественное видение, поэтому создаваемое в его произведениях авторское концептуальное пространство оказывается не плоскостным (тем более горизонтально ограниченным), а объёмным . Уже в «Одном дне Ивана Денисовича» чётко обозначилось тяготение этого художника к созданию даже в границах произведений малой формы, даже в жёстко ограниченном жанровыми рамками хронотопе структурно исчерпывающей и концептуально целостной художественной модели всего мироздания.

Известный испанский философ и культуролог Хосе Ортега-и-Гассет в статье «Мысли о романе» говорил о том, что основная стратегическая задача художника слова заключается в «изъятии читателя из горизонта реальности», для чего романисту необходимо создать «замкнутое пространство - без окон и щелей, - так чтобы изнутри был неразличим горизонт реальности» . Автор же «Одного дня Ивана Денисовича», «Ракового корпуса», «В круге первом», «Архипелага ГУЛАГ», «Красного Колеса» постоянно напоминает читателю о реальности, находящейся за пределами внутреннего пространства произведений. Тысячами нитей это внутреннее (эстетическое) пространство рассказа, повести, «опыта художественного исследования», исторической эпопеи связано с пространством внешним, внеположным по отношению к произведениям, находящемся за их пределами - в сфере внехудожественной реальности. Автор не стремится притупить у читателя «чувство действительности», напротив, он постоянно «выталкивает» своего читателя из мира «беллетристического», художественного в мир реальный. Точнее, он делает взаимопроницаемой ту грань, которая, по мысли Ортеги-и-Гассета, должна наглухо отгораживать внутреннее (собственно художественное) пространство произведения от внешней по отношению к нему «объективной реальности», от реальной исторической действительности.

Событийный хронотоп «Ивана Денисовича» постоянно соотносится с реальностью. В произведении немало упоминаний о событиях и явлениях, находящихся за пределами воссоздаваемого в рассказе сюжета: о «батьке усатом» и Верховном Совете, о коллективизации и жизни послевоенной колхозной деревни, о Беломорканале и Бухенвальде, о театральной жизни столицы и кинофильмах Эйзенштейна, о событиях международной жизни: «<…> про войну в Корее спорят: оттого де, что китайцы вступились, так будет мировая война или нет» и о прошедшей войне; о курьёзном случае из истории союзнических отношений: «Это перед ялтинским совещанием, в Севастополе. Город - абсолютно голодный, а надо вести американского адмирала показывать. И вот сделали специально магазин, полный продуктов <…>» и т. д.

Принято считать, что основу русского национального пространства составляет горизонтальный вектор , что важнейшей национальной мифологемой является гоголевская мифологема «Русь-тройка», знаменующая «путь в бесконечный простор», что Россия «катится : её царство - даль и ширь, горизонталь» . Колхозно-гулаговская Россия, изображённая А. Солженицыным в рассказе «Один день Ивана Денисовича», если и катится , то не по горизонтали, а по вертикали - отвесно вниз. Сталинский режим отнял у русского человека бесконечный простор , лишил миллионы узников ГУЛАГа свободы передвижения, сконцентрировал их на замкнутых пространствах тюрем и лагерей. Не имеют возможности свободно передвигаться в пространстве и остальные обитатели страны - прежде всего беспаспортные колхозники и полукрепостные рабочие.

По словам В.Н. Топорова, в традиционной русской модели мира возможность свободного передвижения в пространстве обычно связывается с таким понятием, как воля. Этот специфический национальный концепт основывается на «экстенсивной идее, лишённой целенаправленности и конкретного оформления (туда! прочь! вовне!) - как варианты одного мотива «лишь бы уйти, вырваться отсюда»». Что происходит с человеком, когда его лишают воли , лишают возможности хотя бы в бегстве, в движении по бескрайним русским просторам попытаться найти спасение от государственного произвола и насилия? По мнению автора «Одного дня Ивана Денисовича», воссоздающего именно такую сюжетную ситуацию, выбор здесь небольшой: либо человек попадает в зависимость от внешних факторов и, как следствие, нравственно деградирует (то есть, выражаясь языком пространственных категорий, скатывается вниз), либо обретает внутреннюю свободу, становится независимым от обстоятельств - то есть выбирает путь духовного возвышения. В отличие от воли , которая у русских чаще всего связана с идей бегства от «цивилизации», от деспотической власти, от государства со всеми его институтами принуждения, свобода , напротив, есть «понятие интенсивное и предполагающее целенаправленное и хорошо оформленное самоуглубляющееся движение <…> Если волю ищут вовне, то свободу обретают внутри себя» .

В рассказе Солженицына такую точку зрения (практически один к одному!) высказывает баптист Алёша, обращаясь к Шухову: «Что тебе воля? На воле твоя последняя вера терниями заглохнет! Ты радуйся, что ты в тюрьме! Здесь тебе есть время о душе подумать!» . Иван Денисович, который и сам иногда «не знал, хотел он воли или нет», тоже заботится о сохранении собственной души, но понимает это и формулирует по-своему: «<…> он не был шакал даже после восьми лет общих работ - и чем дальше, тем крепче утверждался» . В отличие от набожного Алёшки, который живёт чуть ли не одним «святым духом», полуязычник-полухристианин Шухов выстраивает свою жизнь по двум равноценным для него осям: ««горизонтальной» - бытовой, житейской, физической - и «вертикальной» - бытийственной, внутренней, метафизической» . Таким образом, линия сближения этих персонажей имеет вертикальную направленность. Идея же вертикали «связана с движением вверх, которое, по аналогии с пространственным символизмом и моральными понятиями, символически соответствует тенденции к одухотворению» . В этой связи представляется неслучайным, что именно Алёшка и Иван Денисович занимают верхние места на вагонке, а Цезарь и Буйновский - нижние: двум последним персонажам ещё только предстоит найти путь, ведущий к духовному восхождению. Основные этапы восхождения человека, оказавшегося в жерновах ГУЛАГа, писатель, основываясь в том числе и на собственном лагерном опыте, чётко обозначил в интервью журналу «Ле Пуэн»: борьба за выживание, постижение смысла жизни, обретение Бога (П . II: 322-333).

Таким образом, замкнутые рамки изображённого в «Одном дне Ивана Денисовича» лагеря определяют движение хронотопа рассказа прежде всего не по горизонтальному, а по вертикальному вектору - то есть не за счёт расширения пространственного поля произведения, а за счёт развёртывания духовно-нравственного содержания.

Солженицын А.И. Бодался телёнок с дубом: Очерки лит. жизни // Новый мир. 1991. № 6. С. 20.

Об этом слове А. Солженицын вспоминает в статье, посвящённой истории взаимоотношений с В. Ша­ла­мо­вым: «<…> на очень ранней поре возник между нами спор о введённом мною слове «зэк»: В. Т. решительно возражал, потому что слово это в лагерях было совсем не частым, даже редко где, заключённые же почти всюду рабски повторяли административное «зе-ка» (для шутки варьируя его - «Заполярный Комсомолец» или «Захар Кузьмич»), в иных лагерях говорили «зык». Шаламов считал, что я не должен был вводить этого слова и оно ни в коем случае не привьётся. А я - уверен был, что так и влипнет (оно оборотливо, и склоняется, и имеет множественное число), что язык и история - ждут его, без него нельзя. И оказался прав. (В.Т. - нигде никогда этого слова не употребил.)» (Солженицын А.И. С Варламом Шаламовым // Новый мир. 1999. № 4. С. 164). Действительно, в письме к автору «Одного дня…» В. Шаламов писал: «Кстати, почему «зэк», а не «зэка». Ведь это так пишется: з/к и склоняется: зэка, зэкою» (Знамя. 1990. № 7. С. 68).

Шаламов В.Т. Воскрешение лиственницы: Рассказы. М.: Худож. лит., 1989. С. 324. Правда, в письме к Солженицыну сразу после публикации «Одного дня…» Шаламов, «переступая через своё глубокое убеждение об абсолютности зла лагерной жизни, признавал: «Возможно, что такого рода увлечение работой [как у Шухова] и спасает людей»» (Солженицын А.И. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов // Новый мир. 1999. № 4. С. 163).

Знамя. 1990. № 7. С. 81, 84.

Флоренский П.А. Имена // Социологические исследования. 1990. № 8. С. 138, 141.

Шнеерсон М . Александр Солженицын: Очерки творчества. Frankfurt a/M., 1984. С. 112.

Эпштейн М.Н. «Природа, мир, тайник вселенной…»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М.: Высш. школа, 1990. С. 133.

Кстати, тюремщики тоже обращаются к словам-зоонимам, чтобы выразить своё презрительное отношение к зэкам, которых они не признают за людей: «- Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка?» ; «- Стой! - шумит вахтёр. - Как баранов стадо» ; «- По пять разбираться, головы бараньи <…>» и т.д.

Гегель Г.В.Ф . Эстетика. В 4 т. М.: Искусство, 1968–1973. Т. 2. С. 165.

Фёдоров Ф.П . Романтический художественный мир: пространство и время. Рига: Зинатне, 1988. С. 306.

Афанасьев А.Н. Древо жизни: Избранные статьи. М.: Современник, 1982. С. 164.

Ср.: «Волк по своему хищному, разбойничьему нраву получил в народных преданиях значение враждебного демона» (Афанасьев А.Н.

Знамя. 1990. № 7. С. 69.

Керлот Х.Э . Словарь символов. М.: REFL-book, 1994. С. 253.

Интересная трактовка символических свойств этих двух металлов содержится в работе Л.В. Карасева: «Железо - металл недобрый, инфернальный <…> металл сугубо мужской и милитаристский»; «Железо становится оружием или напоминает об оружии»; «Медь - материя иного свойства <…> Медь мягче железа. Её цвет напоминает цвет человеческого тела <…> медь - металл женский <…> Если же говорить о смыслах более близких уму русского человека, то среди них прежде всего окажутся церковность и государственность меди»; «Агрессивному и беспощадному железу медь противостоит как металл мягкий, защищающий, сострадающий» (Карасев Л.В . Онтологический взгляд на русскую литературу / Рос. гос. гуманит. ун-т. М., 1995. С. 53–57).

Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос. М.: Изд. группа «Прогресс» - «Культура», 1995. С. 181.

Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 239–240.

Непомнящий В.С. Поэзия и судьба: Над страницами духовной биографии А.С. Пушкина. М., 1987. С. 428.

Керлот Х.Э. Словарь символов. М.: REFL-book, 1994. С. 109.

Меню статьи:

Идея рассказа «Один день Ивана Денисовича» пришла Александру Солженицыну во время заключения в лагере особого режима зимой 1950-1951 года. Реализовать её он смог лишь в 1959 году. С тех пор книга несколько раз переиздавалась, после чего изымалась из продажи и библиотек. В свободном доступе на Родине рассказ появился лишь в 1990 году. Прообразами для персонажей произведения стали реально существовавшие люди, которых автор знал во время пребывания в лагерях или на фронте.

Жизнь Шухова в лагере особого режима

Начинается повествование с сигнала подъёма в исправительном лагере особого режима. Этот сигнал подавался ударом молотка об рельс. Главный герой – Иван Шухов никогда не просыпал подъёма. Между ним и началом работ у зеков было около полутора часов свободного времени, в которые можно было попробовать подработать. Такой подработкой могла быть помощь на кухне, шитье или уборка в каптёрках. Шухов всегда с радостью подрабатывал, но в тот день ему не здоровилось. Он лежал и размышлял, стоит ли ему отправиться в санчасть. Кроме того, мужчину тревожили слухи о том, что их бригаду хотят послать на строительство «Соцгородка», вместо постройки мастерских. А работа эта обещала быть каторжной – на морозе без возможности обогрева, вдалеке от бараков. Бригадир Шухова пошёл уладить с нарядчиками этот вопрос, и, по предположениям Шухова, понёс им взятку в виде сала.
Внезапно с мужчины грубо сорвали телогрейку и бушлат, которыми он был укрыт. Это были руки надзирателя по кличке Татарин. Он сразу же пригрозил Шухову тремя днями «кондея с выводом». На местном жаргоне это обозначало – три дня карцера с выводом на работу. Шухов стал наиграно просить прощения у надзирателя, но тот оставался непреклонен и велел мужчине идти за собой. Шухов покорно поспешил следом за Татарином. На улице был ужасный мороз. Заключённый с надеждой посмотрел на большой градусник, висящий во дворе. По правилам, при температуре ниже сорока одного градуса, на работу не выводили.

Предлагаем ознакомиться с который был самой противоречивой фигурой второй половины двадцатого столетия.

Меж тем мужчины пришли в комнату надзирателей. Там Татарин великодушно провозгласил, что прощает Шухова, но тот должен вымыть пол в этой комнате. Мужчина предполагал такой исход, но стал наиграно благодарить надзирателя за смягчение наказания и обещал никогда больше не пропускать подъём. Потом он кинулся к колодцу за водой, размышляя, как бы помыть пол и не намочить валенки, потому как сменной обуви у него не было. Единожды за восемь лет отсидки ему выдали отличные кожаные ботинки. Шухов их очень любил и берёг, но ботинки пришлось сдать, когда на их место выдали валенки. Ни о чём за всё время заключения он так не жалел, как о тех ботинках.
Быстро вымыв пол, мужчина бросился в столовую. Она являла собой весьма мрачное здание, заполненной паром. Мужчины бригадами сидели за длинными столами поедая баланду и кашу. Остальные толпились в проходе, поджидая своей очереди.

Шухов в санчасти

В каждой бригаде заключённых существовала иерархия. Шухов не был последним человеком в своей, поэтому, когда он пришёл с столовую, парень пониже его рангом сидел и стерёг его завтрак. Баланда и каша уже остыли и стали практически несъедобными. Но Шухов съел это всё вдумчиво и медленно, он размышлял, что в лагере у зеков только и есть личного времени, что десять минут на завтрак и пять минут на обед.
После завтрака мужчина отправился в санчасть, уже почти дойдя до неё он вспомнил, что должен был пойти купить самосад у литовца, которому пришла посылка. Но немного помявшись он всё-таки выбрал санчасть. Шухов вошёл в здание, которое не уставало поражать его своей белизной и чистотой. Все кабинеты ещё были заперты. На посту сидел фельдшер Николай Вдовушкин, и старательно выводил слова на листах бумаги.

Наш герой отметил, что Коля пишет что-то «левое», то есть не связанное с работой, но тут же сделал вывод что его это не касается.

Он пожаловался фельдшеру на плохое самочувствие, тот дал ему градусник, но предупредил, что наряды уже распределены, а жаловаться на здоровье нужно было вечером. Шухов понимал, что остаться в санчасти ему не удастся. Вдовушкин продолжал писать. Мало кто знал, что Николай стал фельдшером лишь оказавшись на зоне. До этого он был студентом литературного института, и местный врач Степан Григорович взял его на работу, в надежде что он напишет здесь то, чего не смог на воле. Шухов не прекращал удивляться чистоте и тишине, царившей в санчасти. Целых пять минут он провёл в бездействии. Термометр показал тридцать семь и два. Иван Денисович Шухов молча нахлобучил шапку и поспешил в барак – присоединиться к своей сто четвёртой бригаде перед работой.

Суровые будни заключенных

Бригадир Тюрин искренне обрадовался, что Шухов не попал в карцер. Он выдал ему пайку, которая состояла из хлеба и насыпанной поверх него горки сахару. Заключённый поспешно слизал сахар и зашил в матрас половину выданного хлеба. Вторую часть пайки он спрятал в карман телогрейки. По сигналу бригадира мужчины двинулись на работу. Шухов с удовлетворением заметил, что работать они идут в прежнее место – значит Тюрину удалось договориться. По дороге заключённых ждал «шмон». Это была процедура для выявления, не выносят ли они за пределы лагеря чего-то запрещённого. Сегодня процессом руководил лейтенант Волковой, которого боялся даже сам начальник лагеря. Несмотря на мороз, он заставлял мужчин раздеваться до рубахи. У всех, у кого была лишняя одежда, её изымали. Однобригадник Шухова Буйновский – бывший герой Советского Союза, возмутился таким поведением начальства. Он обвинил лейтенанта в том, что он не советский человек, за что немедля получил десять суток строгого режима, но только по возвращению с работы.
После шмона зеков построили в шеренги по пятеро, тщательно пересчитали и отправили под конвоем в холодную степь на работу.

Мороз стоял такой, что все замотали себе лица тряпочками и шли молча, потупившись в землю. Иван Денисович, чтоб отвлечься от голодного урчания в животе, стал думать о том, как будет скоро писать письмо домой.

Писем ему полагалось два в год, да больше и не нужно было. Он не видел родных с лета сорок первого, а сейчас на дворе стоял пятьдесят первый год. Мужчина размышлял, что теперь у него больше общих тем с соседями по нарам, чем с роднёй.

Письма жены

В своих редких письмах жена писала Шухову про тяжёлую колхозную жизнь, которую тянут только женщины. Мужики, кто вернулся с войны, работают на стороне. Иван Денисович не мог понять, как можно не хотеть работать на своей земле.

Жена говорила, что многие в их краях заняты модным прибыльным промыслом – покраской ковров. Несчастная женщина надеялась, что муж её тоже займётся этим делом, когда вернётся домой, и это поможет семье выбраться из нищеты.

В рабочей зоне

Меж тем, сто четвёртая бригада добралась до рабочей зоны, их снова построили, пересчитали и впустили на территорию. Там всё было перерыто-перекопано, повсюду валялись доски, щепки, виднелись следы фундамента, стояли сборные домики. Бригадир Тюрин отправился получать наряд для бригады на день. Мужчины, пользуясь случаем, забежали в деревянное большое здание на территории, обогревальню. Место у печи было занято тридцать восьмой бригадой, которая там работала. Шухов со своими товарищами привалились просто у стенки. Иван Денисович не смог совладать с соблазном и съел почти весь хлеб, который припас на обед. Минут через двадцать явился бригадир, и вид его был недовольный. Бригаду отправили достраивать здание ТЭЦ, оставленное ещё с осени. Тюрин распределил работу. Шухову и латышу Кильдигсу достался наряд по кладке стен, так как они были лучшими мастерами в бригаде. Иван Денисович был отличным каменщиком, латыш – плотником. Но для начала нужно было утеплить здание, где мужчинам предстояло работать и построить печь. Шухов и Кильдигс отправились в другой конец двора, чтоб принести рулон толя. Этим материалом они собирались заделать дыры в окнах. Толь нужно было пронести в здание ТЭЦ втайне от прораба и стукачей, которые следили за разворовыванием стройматериалов. Мужчины поставили рулон вертикально и, плотно прижимая его своими телами, пронесли в здание. Работа кипела слажено, каждый заключённый работал с мыслью – чем больше сделает бригада, там большую пайку получит каждый её член. Тюрин был бригадир строгий, но справедливый, под его началом все получали заслуженный кусок хлеба.

Ближе к обеду печь была построена, окна забиты толем, а кое-кто из рабочих даже присел отдохнуть и погреть озябшие руки у очага. Мужчины стали подначивать Шухова, что он уже почти одной ногой на свободе. Срок ему дали в десять лет. Он успел отсидеть уже восемь из них. Многим товарищам Ивана Денисовича предстояло сидеть ещё двадцать пять лет.

Воспоминания о прошлом

Шухов стал вспоминать, как это всё с ним приключилось. Сидел он за измену Родине. В феврале сорок второго года всю их армию на Северо-Западном окружили. Патроны и продовольствие закончилось. Вот и стали немцы всех их по лесам отлавливать. И Ивана Денисовича поймали. Пробыл он в плену пару дней – сбежали впятером с товарищами. Когда дошли до своих – автоматчик троих из винтовки уложил. Шухов с товарищем выжили, так их сразу в немецкие шпионы и записали. Потом в контрразведке долго били, заставили подписать все бумаги. Если бы не подписал – убили бы вовсе. Иван Денисович успел побывать уже в нескольких лагерях. Предыдущие были не строгого режима, но жить там было ещё тяжелее. На лесоповале, например, их заставляли дневную норму ночью дорабатывать. Так что здесь всё не так уж плохо, рассудил Шухов. На что один из его товарищей Фетюков возразил, что в этом лагере людей режут. Так что тут уж явно не лучше, чем в бытовых лагерях. Действительно, за последнее время в лагере зарезали двух стукачей и одного бедного работягу, очевидно перепутав спальное место. Странные дела стали твориться.

Обед заключенных

Внезапно заключённые услышали гудок – энергопоезда, значит пора обедать. Заместитель бригадира Павло позвал Шухова и самого молодого в бригаде – Гопчика занимать места в столовой.

Столовая на производстве представляла собой грубо сколоченное деревянное здание без пола, разделённое на две части. В одной повар варил кашу, в другой – обедали зеки. В день на одного заключённого выделялось пятьдесят граммов крупы. Но была масса привилегированных категорий, которым доставалась двойная порция: бригадиры, работники конторы, шестёрки, санинструктор, который наблюдал за приготовлением еды. В результате зекам доставались порции очень маленькие, едва покрывавшие дно мисок. В тот день Шухову повезло. Подсчитывая количество порций на бригаду, повар замешкался. Иван Денисович, который помогал Павлу считать миски, назвал неправильную цифру. Повар запутался, да и просчитался. В результате у бригады получилось две лишних порции. Но лишь бригадиру было решать, кому они достанутся. Шухов в душе надеялся, что ему. В отсутствии Тюрина, который был в конторе, командовал Павло. Он отдал одну порцию Шухову, а вторую – Буйновскому, который очень уж сдал за последний месяц.

После еды Иван Денисович отправился в контору – понёс кашу ещё одному члену бригады, который там работал. То был кинорежиссёр по имени Цезарь, он был москвич, богатый интеллигент и никогда не ходил в наряды. Шухов застал его курящим трубку и говорящим об искусстве с каким-то старичком. Цезарь принял кашу и продолжил разговор. А Шухов вернулся на ТЭЦ.

Воспоминания Тюрина

Бригадир уже был там. Он выбил своим ребятам хорошие порции пайки на эту неделю и был в весёлом настроении. Обычно молчаливый Тюрин стал вспоминать жизнь свою былую. Припомнил, как исключили его в тридцатом году из рядов Красной армии за то, что отец его был кулак. Как на перекладных добирался он домой, но отца уже не застал, как удалось ему ночью бежать из родного дома с маленьким братом. Того мальца он отдал блатным в шайку и после того никогда больше не видел.

Слушали его зеки внимательно с уважением, да пора уже была за работу браться. Работать начали ещё до звонка, потому что до обеда были заняты обустройством своего рабочего места, а для нормы ещё ничего не сделали. Тюрин постановил, что Шухов одну стену будет класть шлакоблоком, а в подмастерья ему записал дружелюбного глуховатого Сеньку Клевшина. Говорили, что тот Клевшин три раза из плена сбегал, да ещё и Бухенвальд прошёл. Вторую стену взялся класть сам бригадир на пару с Кильдигсом. На морозе раствор быстро застывал, поэтому укладывать шлакоблок нужно было быстро. Дух соперничества так захватил мужчин, что остальные члены бригады едва успевали подносить им раствор.

Так заработалась сто четвёртая бригада, что едва к пересчёту у ворот успела, который в конце рабочего дня проводится. Всех снова выстроили по пятёркам и стали считать при закрытых воротах. Второй раз должны были пересчитать уже при открытых. Всего зеков на объекте должно было быть четыреста шестьдесят три. Но после трёх пересчётов получалось всего четыреста шестьдесят два. Конвой приказал всем построиться по бригадам. Выяснилось, что не хватает молдаванина из тридцать второй. Поговаривали, что в отличии от многих других заключенных, он был настоящим шпионом. Бригадир и помощник бросились на объект искать пропавшего, все остальные стояли на лютом морозе, обуреваемые гневом на молдаванина. Стало ясно что вечер пропал – ничего не удастся успеть на территории до отбоя. А до бараков ещё и путь неблизкий предстоял. Но вот вдалеке показалось три фигуры. Все вздохнули с облегчением – нашли.

Оказывается, пропавший прятался от бригадира и уснул на строительных лесах. Зеки стали поносить молдаванина на чём свет стоит, но быстро успокоились, всем уже хотелось уйти с промзоны.

Ножовка, спрятанная в рукав

Уже перед самым шмоном на вахте Иван Денисович договорился с режиссёром Цезарем, что пойдёт займёт для него очередь в посылочной. Цезарь был из богатых – посылки получал два раза в месяц. Шухов надеялся, что за его услугу молодой человек и ему что-то перекинет поесть или закурить. Перед самым досмотром Шухов, по привычке, осмотрел все карманы, хотя ничего запрещённого сегодня проносить не собирался. Внезапно в кармане на колене он обнаружил кусок ножовки, которую подобрал в снегу на стройке. Совсем он в рабочем запале забыл о находке. А теперь ножовку бросить было жаль. Могла она принести ему заработок или десять суток карцера, если найдут. На свой страх и риск, он спрятал ножовку в рукавичку. И тут повезло Ивану Денисовичу. Охранника, что досматривал его, отвлекли. Успел он до того только одну рукавицу сжать, а вторую не досмотрел. Счастливый Шухов бросился догонять своих.

Ужин в зоне

Пройдя через все многочисленные ворота, зеки наконец почувствовали себя «свободными людьми» – все бросились заниматься своими делами. Шухов побежал в очередь за посылками. Сам он посылок не получал – запретил жене настрого от деток отрывать. Но всё-таки щемило его сердце, когда кому-то из соседей по бараку приходила бандероль. Минут через десять появился Цезарь и позволил Шухову съесть свой ужин, а сам занял своё место в очереди.

kinopoisk.ru

Окрылённый Иван Денисович бросился в столовую.
Там, после ритуала поиска свободных подносов и места за столами, сто четвёртая наконец-то села ужинать. Горячая баланда приятно согревала продрогшие тела изнутри. Шухов размышлял о том, какой удачный день выдался – две порции в обед, две вечером. Хлеб есть не стал – решил припрятать, пайку Цезаря тоже прихватил с собой. А после ужина прожогом бросился в седьмой барак, сам-то он жил в девятом, купить самосада у латыша. Бережно выудив два рубля из-под подкладки телогрейки, Иван Денисович рассчитался за табак. После этого поспешно побежал «домой». Цезарь уже был в бараке. Вокруг его койки разносились головокружительные запахи колбасы и копчёной рыбы. Шухов не стал пялится на гостинцы, а вежливо предложил режиссёру его пайку хлеба. Но Цезарь пайку не взял. О большем Шухов и не мечтал. Он полез наверх, на свою койку, чтобы успеть спрятать ножовку до вечернего построения. Цезарь пригласил Буйновского к чаю, жалко ему было доходягу. Они сидели, весело уплетая бутерброды, когда за бывшим героем пришли. Не простили ему утренней выходки – отправился капитан Буйновский в карцер на десять суток. А тут и проверка нагрянула. А Цезарь не успел к началу проверки сдать свои продукты в камеру хранения. Вот теперь два у него выходя оставалось – либо во время пересчёта отберут, либо с кровати умыкнут, если оставит. Стало Шухову жалко интеллигента, вот он ему и прошептал, чтоб Цезарь на пересчёт самый последний выходил, а он в первых рядах помчит, так и постерегут они гостинцы по очереди.

Награда за труды

Всё вышло как нельзя лучше. Деликатесы столичные остались нетронуты. А Иван Денисович получил за труды свои несколько сигарет, пару печений да один кружочек колбасы. Печеньем он поделился с баптистом Алёшей, который был его соседом по нарам, а колбасу сам съел. Приятно стало у Шухова во рту от мясного. Улыбаясь, Иван Денисович поблагодарил Бога за ещё один прожитый день. Сегодня всё для него сложилось неплохо – болезнь его не свалила, в карцер не угодил, пайкой разжился, самосаду успел купить. Хороший был день. А всего у Ивана Денисовича в сроке дней таких было три тысячи шестьсот пятьдесят три …

Стр. 1 из 30

Эта редакция является истинной и окончательной.

Никакие прижизненные издания ее не отменяют.

В пять часов утра, как всегда, пробило подъем – молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.

Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два – на зоне, один – внутри лагеря.

И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки – выносить.

Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему – до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку – тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное – если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина – старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

– Здесь, ребята, закон – тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать.

Насчет кума – это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их – на чужой крови.

Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера ему было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон чудилось – то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось, чтобы утро.

Но утро пришло своим чередом.

Да и где тут угреешься – на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку – здоровый барак! – паутинка белая. Иней.

Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обе ступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке и в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка, поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из сушилки. А вот – и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить). Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадир сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир – в штабной барак, к нарядчикам.

Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, – Шухов вспомнил: сегодня судьба решается – хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцбытгородок». А Соцбытгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать – чтоб не убежать. А потом строить.

Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведешь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение.

Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.

Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.

И еще – кто из надзирателей сегодня дежурит?

Дежурит – вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. Первый раз глянешь – прямо страшно, а узнали его – из всех дежурняков покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.

Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху – сосед Шухова баптист Алешка, а внизу – Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг.

Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул:

– Эй, фитили! – и запустил в них валенком. – Помирю!

Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.

В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:

– Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Кому ж недодать?

Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут.

А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя бы уж одна сторона брала – или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то ни то ни се.

Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил никому, но как бы злорадно:

– Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!

И Шухов решился – идти в санчасть.

И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин.

Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.

– Ще – восемьсот пятьдесят четыре! – прочел Татарин с белой латки на спине черного бушлата. – Трое суток кондея с выводом!

И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем полутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться все, кто еще не встал.

– За что, гражданин начальник? – придавая своему голосу больше жалости, чем испытывал, спросил Шухов.

С выводом на работу – это еще полкарцера, и горячее дадут, и задумываться некогда. Полный карцер – это когда без вывода.

– По подъему не встал? Пошли в комендатуру, – пояснил Татарин лениво, потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.

На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся, ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на первом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки с номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу -переждать Татарина на дворе.

Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил – не так бы было обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Но отпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиваться просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь (повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и на нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку (на ней таких номера было два – на груди один и один на спине), выбрал свои валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди) и вышел вслед за Татарином.

Почти треть тюремно-лагерного срока – с августа 1950 по февраль 1953 г. – Александр Исаевич Солженицын отсидел в Экибастузском особом лагере на севере Казахстана. Там, на общих работах, и мелькнул долгим зимним днём замысел рассказа об одном дне одного зэка. «Просто был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир – одним днём, – рассказал автор в телеинтервью с Никитой Струве (март 1976 г.). – Конечно, можно описать вот свои десять лет лагеря, там всю историю лагерей, – а достаточно в одном дне всё собрать, как по осколочкам, достаточно описать только один день одного среднего, ничем не примечательного человека с утра и до вечера. И будет всё».

Александр Солженицын

Рассказ «Один день Ивана Денисовича» [см. на нашем сайте полный его текст , краткое содержание и литературный анализ ] написан в Рязани , где Солженицын поселился в июне 1957 г. и с нового учебного года стал учителем физики и астрономии в средней школе № 2. Начат 18 мая 1959 г., закончен 30 июня. Работа заняла меньше полутора месяцев. «Это всегда получается так, если пишешь из густой жизни, быт которой ты чрезмерно знаешь, и не то что не надо там догадываться до чего-то, что-то пытаться понять, а только отбиваешься от лишнего материала, только-только чтобы лишнее не лезло, а вот вместить самое необходимое», – говорил автор в радиоинтервью для Би-би-си (8 июня 1982 г.), которое вёл Барри Холланд.

Сочиняя в лагере, Солженицын чтобы сохранить сочинённое в тайне и с ним самого себя, заучивал наизусть сначала одни стихи, а под конец срока диалоги в прозе и даже сплошную прозу. В ссылке, а затем и реабилитированным он мог работать, не уничтожая отрывок за отрывком, но должен был таиться по-прежнему, чтобы избежать нового ареста. После перепечатки на машинке рукопись сжигалась. Сожжена и рукопись лагерного рассказа. А поскольку машинопись нужно было прятать, текст печатался на обеих сторонах листа, без полей и без пробелов между строчками.

Только через два с лишним года, после внезапной яростной атаки на Сталина , предпринятой его преемником Н. С. Хрущёвым на XXII съезде партии (17 – 31 октября 1961 г.), А. С. рискнул предложить рассказ в печать . «Пещерная машинопись» (из осторожности – без имени автора) 10 ноября 1961 г. была передана Р. Д. Орловой, женой тюремного друга А. С. – Льва Копелева, в отдел прозы журнала «Новый мир» Анне Самойловне Берзер. Машинистки переписали оригинал, у зашедшего в редакцию Льва Копелева Анна Самойловна спросила, как назвать автора, и Копелев предложил псевдоним по месту его жительства – А. Рязанский.

8 декабря 1961 г., едва главный редактор «Нового мира» Александр Трифонович Твардовский после месячного отсутствия появился в редакции, А. С. Берзер попросила его прочитать две непростых для прохождения рукописи. Одна не нуждалась в особой рекомендации хотя бы по наслышанности об авторе: это была повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна». О другой же Анна Самойловна сказала: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь». Её-то Твардовский и взял с собой до утра. В ночь с 8 на 9 декабря он читает и перечитывает рассказ. Утром по цепочке дозванивается до того же Копелева, расспрашивает об авторе, узнаёт его адрес и через день телеграммой вызывает в Москву. 11 декабря, в день своего 43-летия, А. С. получил эту телеграмму: «Прошу возможно срочно приехать редакцию нового мира зпт расходы будут оплачены = Твардовский». А Копелев уже 9 декабря телеграфировал в Рязань: «Александр Трифонович восхищён статьёй» (так бывшие зэки договорились между собой шифровать небезопасный рассказ). Для себя же Твардовский записал в рабочей тетради 12 декабря: «Сильнейшее впечатление последних дней – рукопись А. Рязанского (Солонжицына), с которым встречусь сегодня». Настоящую фамилию автора Твардовский записал с голоса.

12 декабря Твардовский принял Солженицына, созвав для знакомства и беседы с ним всю головку редакции. «Предупредил меня Твардовский, – замечает А. С., – что напечатания твёрдо не обещает (Господи, да я рад был, что в ЧКГБ не передали!), и срока не укажет, но не пожалеет усилий». Тут же главный редактор распорядился заключить с автором договор, как отмечает А. С… «по высшей принятой у них ставке (один аванс – моя двухлетняя зарплата)». Преподаванием А. С. зарабатывал тогда «шестьдесят рублей в месяц».

Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича. Читает автор. Фрагмент

Первоначальные названия рассказа – «Щ-854», «Один день одного зэка». Окончательное заглавие сочинено в редакции «Нового мира» в первый приезд автора по настоянию Твардовского «переброской предположений через стол с участием Копелева».

По всем правилам советских аппаратных игр Твардовский стал исподволь готовить многоходовую комбинацию, чтобы в конце концов заручиться поддержкой главного аппаратчика страны Хрущёва – единственного человека, который мог разрешить публикацию лагерного рассказа. По просьбе Твардовского для передачи наверх письменные отзывы об «Иване Денисовиче» написали К. И. Чуковский (его заметка называлась «Литературное чудо»), С. Я. Маршак, К. Г. Паустовский, К. М. Симонов… Сам Твардовский составил краткое предисловие к повести и письмо на имя Первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР Н. С. Хрущёва. 6 августа 1962 г. после девятимесячной редакционной страды рукопись «Одного дня Ивана Денисовича» с письмом Твардовского была отправлена помощнику Хрущёва – В. С. Лебедеву, согласившемуся, выждав благоприятный момент, познакомить патрона с необычным сочинением.

Твардовский писал:

«Дорогой Никита Сергеевич!

Я не счёл бы возможным посягать на Ваше время по частному литературному делу, если бы не этот поистине исключительный случай.

Речь идёт о поразительно талантливой повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имён нашей литературы.

Это не только моё глубокое убеждение. К единодушной высокой оценке этой редкой литературной находки моими соредакторами по журналу «Новый мир», в том числе К. Фединым, присоединяются и голоса других видных писателей и критиков, имевших возможность ознакомиться с ней в рукописи.

Но в силу необычности жизненного материала, освещаемого в повести, я испытываю настоятельную потребность в Вашем совете и одобрении.

Одним словом, дорогой Никита Сергеевич, если Вы найдёте возможность уделить внимание этой рукописи, я буду счастлив, как если бы речь шла о моём собственном произведении».

Параллельно с продвижением рассказа через верховные лабиринты в журнале шла рутинная работа с автором над рукописью. 23 июля состоялось обсуждение рассказа на редколлегии. Член редколлегии, вскорости ближайший сотрудник Твардовского Владимир Лакшин записал в дневнике:

«Солженицына я вижу впервые. Это человек лет сорока, некрасивый, в летнем костюме – холщовых брюках и рубашке с расстёгнутым воротом. Внешность простоватая, глаза посажены глубоко. На лбу шрам. Спокоен, сдержан, но не смущён. Говорит хорошо, складно, внятно, с исключительным чувством достоинства. Смеётся открыто, показывая два ряда крупных зубов.

Твардовский предложил ему – в максимально деликатной форме, ненавязчиво – подумать о замечаниях Лебедева и Черноуцана [сотрудник ЦК КПСС, которому Твардовский давал рукопись Солженицына]. Скажем, прибавить праведного возмущения кавторангу, снять оттенок сочувствия бандеровцам, дать кого-то из лагерного начальства (надзирателя хотя бы) в более примирённых, сдержанных тонах, не все же там были негодяи.

Дементьев [заместитель главного редактора «Нового мира»] говорил о том же резче, прямолинейнее. Яро вступился за Эйзенштейна, его «Броненосец "Потёмкин"». Говорил, что даже с художественной точки зрения его не удовлетворяют страницы разговора с баптистом. Впрочем, не художество его смущает, а держат те же опасения. Дементьев сказал также (я на это возражал), что автору важно подумать, как примут его повесть бывшие заключённые, оставшиеся и после лагеря стойкими коммунистами.

Это задело Солженицына. Он ответил, что о такой специальной категории читателей не думал и думать не хочет. «Есть книга, и есть я. Может быть, я и думаю о читателе, но это читатель вообще, а не разные категории… Потом, все эти люди не были на общих работах. Они, согласно своей квалификации или бывшему положению, устраивались обычно в комендатуре, на хлеборезке и т. п. А понять положение Ивана Денисовича можно, только работая на общих работах, то есть зная это изнутри. Если бы я даже был в том же лагере, но наблюдал это со стороны, я бы этого не написал. Не написал бы, не понял и того, какое спасение труд…»

Зашёл спор о том месте повести, где автор прямо говорит о положении кавторанга, что он – тонко чувствующий, мыслящий человек – должен превратиться в тупое животное. И тут Солженицын не уступал: «Это же самое главное. Тот, кто не отупеет в лагере, не огрубит свои чувства – погибает. Я сам только тем и спасся. Мне страшно сейчас смотреть на фотографию, каким я оттуда вышел: тогда я был старше, чем теперь, лет на пятнадцать, и я был туп, неповоротлив, мысль работала неуклюже. И только потому спасся. Если бы, как интеллигент, внутренне метался, нервничал, переживал всё, что случилось, – наверняка бы погиб».

В ходе разговора Твардовский неосторожно упомянул о красном карандаше, который в последнюю минуту может то либо другое вычеркнуть из повести. Солженицын встревожился и попросил объяснить, что это значит. Может ли редакция или цензура убрать что-то, не показав ему текста? «Мне цельность этой вещи дороже её напечатания», – сказал он.

Солженицын тщательно записал все замечания и предложения. Сказал, что делит их на три разряда: те, с которыми он может согласиться, даже считает, что они идут на пользу; те, о которых он будет думать, трудные для него; и наконец, невозможные – те, с которыми он не хочет видеть вещь напечатанной.

Твардовский предлагал свои поправки робко, почти смущённо, а когда Солженицын брал слово, смотрел на него с любовью и тут же соглашался, если возражения автора были основательны».

Об этом же обсуждении написал и А. С..:

«Главное, чего требовал Лебедев, – убрать все те места, в которых кавторанг представлялся фигурой комической (по мерке Ивана Денисовича), как и был он задуман, и подчеркнуть партийность кавторанга (надо же иметь «положительного героя»!). Это казалось мне наименьшей из жертв. Убрал я комическое, осталось как будто «героическое», но «недостаточно раскрытое», как находили потом критики. Немного вздут оказывался теперь протест кавторанга на разводе (замысел был – что протест смешон), однако картины лагеря это, пожалуй, не нарушало. Потом надо было реже употреблять к конвойным слово «попки», снизил я с семи до трёх; пореже – «гад» и «гады» о начальстве (было у меня густовато); и чтоб хоть не автор, но кавторанг осудил бы бандеровцев (придал я такую фразу кавторангу, однако в отдельном издании потом выкинул: кавторангу она была естественна, но их-то слишком густо поносили и без того). Ещё – присочинить зэкам какую-нибудь надежду на свободу (но этого я сделать не мог). И, самое смешное для меня, ненавистника Сталина, – хоть один раз требовалось назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно – он ни разу никем не был в рассказе упомянут! Это не случайно, конечно, у меня вышло: мне виделся советский режим, а не Сталин один.) Я сделал эту уступку: помянул «батьку усатого» один раз…».

15 сентября Лебедев по телефону передал Твардовскому, что «Солженицын («Один день») одобрен Н[икитой] С[ергееви]чем» и что в ближайшие дни шеф пригласит его для разговора. Однако и сам Хрущёв счёл нужным заручиться поддержкой партийной верхушки. Решение о публикации «Одного дня Ивана Денисовича» принято 12 октября 1962 г. на заседании Президиума ЦК КПСС под давлением Хрущёва. И только 20 октября он принял Твардовского, чтобы сообщить о благоприятном результате его хлопот. О самом рассказе Хрущёв заметил: «Да, материал необычный, но, я скажу, и стиль, и язык необычный – не вдруг пошло. Что ж, я считаю, вещь сильная, очень. И она не вызывает, несмотря на такой материал, чувства тяжёлого, хотя там много горечи».

Прочитав «Один день Ивана Денисовича» ещё до публикации, в машинописи, Анна Ахматова , описавшая в «Реквиеме » горе «стомильонного народа» по сю сторону тюремных затворов, с нажимом выговорила: «Эту повесть о-бя-зан прочи-тать и выучить наизусть – каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза».

Рассказ, для весомости названный редакцией в подзаголовке повестью, опубликован в журнале «Новый мир» (1962. № 11. С. 8 – 74; подписан в печать 3 ноября; сигнальный экземпляр доставлен главному редактору вечером 15 ноября; по свидетельству Владимира Лакшина, рассылка начата 17 ноября; вечером 19 ноября около 2 000 экз. завезены в Кремль для участников пленума ЦК) с заметкой А. Твардовского «Вместо предисловия». Тираж 96 900 экз. (по разрешению ЦК КПСС 25 000 были отпечатаны дополнительно). Переиздан в «Роман-газете» (М.: ГИХЛ, 1963. № 1/277. 47 с. 700 000 экз.) и книгой (М.: Советский писатель, 1963. 144 с. 100 000 экз.). 11 июня 1963 г. Владимир Лакшин записал: «Солженицын подарил мне выпущенный «Советским писателем» на скорую руку «Один день…». Издание действительно позорное: мрачная, бесцветная обложка, серая бумага. Александр Исаевич шутит: "Выпустили в издании ГУЛАГа"».

Обложка издания «Одного дня Ивана Денисовича» в Роман-Газете, 1963

«Для того чтобы её [повесть] напечатать в Советском Союзе, нужно было стечение невероятных обстоятельств и исключительных личностей, – отметил А. Солженицын в радиоинтервью к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича» для Би-би-си (8 июня 1982 г.). – Совершенно ясно: если бы не было Твардовского как главного редактора журнала – нет, повесть эта не была бы напечатана. Но я добавлю. И если бы не было Хрущёва в тот момент – тоже не была бы напечатана. Больше: если бы Хрущёв именно в этот момент не атаковал Сталина ещё один раз – тоже бы не была напечатана. Напечатание моей повести в Советском Союзе, в 62-м году, подобно явлению против физических законов, как если б, например, предметы стали сами подниматься от земли кверху или холодные камни стали бы сами нагреваться, накаляться до огня. Это невозможно, это совершенно невозможно. Система была так устроена, и за 45 лет она не выпустила ничего – и вдруг вот такой прорыв. Да, и Твардовский, и Хрущёв, и момент – все должны были собраться вместе. Конечно, я мог потом отослать за границу и напечатать, но теперь, по реакции западных социалистов, видно: если б её напечатали на Западе, да эти самые социалисты говорили бы: всё ложь, ничего этого не было, и никаких лагерей не было, и никаких уничтожений не было, ничего не было. Только потому у всех отнялись языки, что это напечатано с разрешения ЦК в Москве, вот это потрясло».

«Не случись это [подача рукописи в «Новый мир» и публикация на родине] – случилось бы другое, и худшее, – записал А. Солженицын пятнадцатью годами ранее, – я послал бы фотоплёнку с лагерными вещами – за границу, под псевдонимом Степан Хлынов, как она уже и была заготовлена. Я не знал, что в самом удачном варианте, если на Западе это будет и опубликовано и замечено, – не могло бы произойти и сотой доли того влияния».

С публикацией «Одного дня Ивана Денисовича» связано возвращение автора к работе над «Архипелагом ГУЛАГом ». «Я ещё до «Ивана Денисовича» задумал «Архипелаг», – рассказал Солженицын в телеинтервью компании CBS (17 июня 1974 г.), которое вёл Уолтер Кронкайт, – я чувствовал, что нужна такая систематическая вещь, общий план всего того, что было, и во времени, как это произошло. Но моего личного опыта и опыта моих товарищей, сколько я ни расспрашивал о лагерях, все судьбы, все эпизоды, все истории, – было мало для такой вещи. А когда напечатался «Иван Денисович», то со всей России как взорвались письма ко мне, и в письмах люди писали, что они пережили, что у кого было. Или настаивали встретиться со мной и рассказать, и я стал встречаться. Все просили меня, автора первой лагерной повести, писать ещё, ещё, описать весь этот лагерный мир. Они не знали моего замысла и не знали, сколько у меня уже написано, но несли и несли мне недостающий материал». «И так я собрал неописуемый материал, который в Советском Союзе и собрать нельзя, – только благодаря «Ивану Денисовичу», – подытожил А. С. в радиоинтервью для Би-би-си 8 июня 1982 г. – Так что он стал как пьедесталом для «Архипелага ГУЛАГа»«.

В декабре 1963 г. «Один день Ивана Денисовича» был выдвинут на Ленинскую премию редколлегией «Нового мира» и Центральным государственным архивом литературы и искусства. По сообщению «Правды» (19 февраля 1964 г.), отобран «для дальнейшего обсуждения». Затем включён в список для тайного голосования. Премию не получил. Лауреатами в области литературы, журналистики и публицистики стали Олесь Гончар за роман «Тронка» и Василий Песков за книгу «Шаги по росе» («Правда», 22 апреля 1964 г.). «Уже тогда, в апреле 1964, в Москве поговаривали, что эта история с голосованием была «репетицией путча» против Никиты: удастся или не удастся аппарату отвести книгу, одобренную Самим? За 40 лет на это никогда не смелели. Но вот осмелели – и удалось. Это обнадёживало их, что и Сам-то не крепок».

Со второй половины 60-х «Один день Ивана Денисовича» изымался из обращения в СССР вместе с другими публикациями А. С. Окончательный запрет на них введён распоряжением Главного управления по охране государственных тайн в печати, согласованным с ЦК КПСС, от 28 января 1974 г. В специально посвящённом Солженицыну приказе Главлита № 10 от 14 февраля 1974 г. перечислены подлежащие изъятию из библиотек общественного пользования номера журнала «Новый мир» с произведениями писателя (№ 11, 1962; № 1, 7, 1963; № 1, 1966) и отдельные издания «Одного дня Ивана Денисовича», включая перевод на эстонский язык и книгу «для слепых». Приказ снабжён примечанием: «Изъятию подлежат также иностранные издания (в том числе газеты и журналы) с произведениями указанного автора». Запрет снят запиской Идеологического отдела ЦК КПСС от 31 декабря 1988 г.

С 1990 г. «Один день Ивана Денисовича» снова издаётся на родине .

Зарубежный художественный фильм по «Одному дню Ивана Денисовича»

В 1971 г. по «Одному дню Ивана Денисовича» снят англо-норвежский фильм (режиссёр Каспер Вреде, в роли Шухова Том Кортни). Впервые А. Солженицын смог посмотреть его только в 1974 г. Выступая по французскому телевидению (9 марта 1976 г.), на вопрос ведущего об этом фильме он ответил:

«Я должен сказать, что режиссёры и актёры этого фильма подошли очень честно к задаче, и с большим проникновением, они ведь сами не испытывали этого, не пережили, но смогли угадать это щемящее настроение и смогли передать этот замедленный темп, который наполняет жизнь такого заключённого 10 лет, иногда 25, если, как часто бывает, он не умрёт раньше. Ну, совсем небольшие упрёки можно сделать оформлению, это большей частью там, где западное воображение просто уже не может представить деталей такой жизни. Например, для нашего глаза, для моего или если бы мои друзья могли это видеть, бывшие зэки (увидят ли они когда-нибудь этот фильм?), – для нашего глаза телогрейки слишком чистые, не рваные; потом, почти все актёры, в общем, плотные мужчины, а ведь там в лагере люди на самой грани смерти, у них вваленные щёки, сил уже нет. По фильму, в бараке так тепло, что вот сидит там латыш с голыми ногами, руками, – это невозможно, замёрзнешь. Ну, это мелкие замечания, а в общем я, надо сказать, удивляюсь, как авторы фильма могли так понять и искренней душой попробовали передать западному зрителю наши страдания».

День, описанный в рассказе, приходится на январь 1951 г.

По материалам работ Владимира Радзишевского.

Рассказ «Один день Ивана Денисовича» - правдивое изображение сибирских будней жертв сталинских репрессий. Произведение позволяет читателю представить, какая судьба ожидала тех, кто не угодил советской власти. В школе его изучают в старших классах. Быстро подготовиться к уроку и освежить знания о рассказе перед ЕГЭ поможет представленный в статье анализ произведения.

Краткий анализ

Год написания - 1959.

История создания - Произведение А. И. Солженицын задумал зимой 1950-1951 гг., когда пребывал в лагере в северном Казахстане. Замысел был реализован только спустя 9 лет в 1959 г. в Рязани.

Тема - В произведении развивается тема лагерной жизни политических заключенных, жертв сталинского режима.

Композиция - А. И. Солженицын описал один день из жизни заключенного, поэтому основой для композиции стали временные рамки от утра до вечера, вернее, от подъема до отбоя. Анализируемое произведение - сплетение рассказов, раздумий, в которых важную роль играют детали.

Жанр - Рассказ, хотя перед публикацией редактор порекомендовал А. Солженицыну назвать свое произведение повестью, и автор прислушался к совету.

Направление - Реализм.

История создания

История создания произведения связана с лагерной жизнью А. Солженицына. Писатель задумал его в 1950-1951. Тогда он отбывал срок в северном Казахстане. Позже Александр Исаевич вспоминал: «Я в 50-м году, в какой-то долгий лагерный зимний день таскал носилки с напарником и подумал: как описать всю нашу лагерную жизнь?». Он решил, что достаточно детального описания одного дня из жизни тех, кто пребывал в «вечной ссылке». К реализации замысла Александр Исаевич приступил спустя 9 лет уже после возвращения из ссылки. На написание рассказа ушло около полутора месяца (май-июнь 1959 г.).

1961 - год написания варианта произведения без некоторых наиболее резких политических моментов. В том же 1961 году Солженицын передал рукопись главному редактору журнала «Новый мир» А. Твардовскому. Произведение автор не подписал, но А. Берзер, сотрудница редакции, добавила псевдоним А. Рязанский. На редактора рассказ произвел «сильнейшее впечатление», о чем свидетельствует запись в его рабочей тетради.

Редакция предложила Александру Исаевичу изменить название: и рукопись была названа «Щ-854. Один день одного зэка». Издатели также внесли коррективы в жанровое определение, предложив назвать произведение повестью.

Автор разослал рассказ коллегам-писателям и попросил составить о нем отзывы. Так он надеялся продвинуть свое произведение к публикации. Однако Александр Исаевич понимал, что произведение может не пройти цензуру. За помощью обратились к Н. Хрущеву, и он добился разрешения на публикацию. Рассказ Солженицена «Один день Ивана Денисовича» увидел мир на страницах журнала «Новый мир» в 1962 г.

Публикация произведения стала грандиозным событием. Во всех журналах и газетах появлялись отзывы о нем. Критика считала, что рассказ стал разрушительной силой для господствующего доселе соцреализма.

Тема

Для лучшего усвоения материала по рассказу А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» анализ его следует начинать с характеристики мотивов.

В литературе «послесталинского» времени активно развиваются мотивы репрессий, ссылок. Особенное место они занимают в творчестве писателей, которым довелось побывать в лагерях. В анализируемом произведении раскрывается тема жизни политических заключенных в ссылке. Основные герои рассказа - заключенные и надзиратели.

А. Солженицын описывает всего один день из жизни сосланного в северные края мужчины, Шухова Ивана Денисовича, что определило и смысл названия .

Это крестьянин, который честно защищал Родину на фронте. Шухова взяли в плен, но он сумел сбежать, за что и попал в ссылку. Нечеловеческие условия жизни не смогли убить истинно крестьянскую душу. Иван Денисович сохранил простодушие, доброту. В то же время, он был хитер. Внутренний стержень помог ему выжить.

Кроме Ивана Денисовича в произведении есть и другие образы заключенных. С нескрываемым восхищением А. Солженицын рассказывает об Алеше-баптисте, который под давление условий не отказался от своих взглядов, об украинцах, молящихся перед едой. Также читатель может понаблюдать за командиром, который заботился о своих подопечных, как настоящий отец.

Каждый образ - инструмент для раскрытия определенной грани лагерной жизни. В контексте главной темы формируется проблематика рассказа. Особое внимание следует обратить на такие проблемы: человеческая жестокость, несправедливость режима, взаимопомощь как способ выживания, любовь к ближнему, вера в Бога. Автор только поднимает острые для его эпохи вопросы, выводы же читатель должен сделать сам.

Идея рассказа - показать, как политический режим может разрушать судьбы, калечить человеческие тела и души. А. Солженицын осуждает репрессии, чтобы потомки не совершали таких ошибок.

Композиция

Строение рассказа продиктовано его содержанием и временными рамками описываемых событий. Сначала А. Солженицын рассказывает о подъеме в пять часов утра. Это и есть экспозиция, которая переносит читателя в лагерный барак и знакомит его с главным героем.

Развитие событий - все передряги, в которые Иван Денисович попадает за день. Сначала его застают лежащим после «подъема», потом отправляют мыть полы в надзирательской. Разговоры с Алексеем баптистом и сговор с заключенным, получившим богатую посылку, тоже относятся к развитию событий.

Кульминаций в произведении минимум две - эпизод, когда надзиратель ведет Шухова отбывать наказание и сцена, где Цезарь прячет еду от надзирателей. Развязка - отбой: Шухов засыпает, понимая, что прожил день счастливо.

Главные герои

Жанр

А. И. Солженицын по настоятельству редакции определил произведение как повесть. На самом деле - это рассказ. В нем можно заметить такие признаки малого литературного жанра: небольшой объем, внимание автора сконцентрировано на сюжетной линии Шухова, система образов не очень разветвленная. Направление произведения - реализм, так как автор правдиво описывает человеческую жизнь.

Тест по произведению

Рейтинг анализа

Средняя оценка: 4.2 . Всего получено оценок: 720.